— Боже мой… И за что только люди страдают? — Мария прижала к губам ладони.
— А за то, чтобы называться людьми.
— Неужели вас никогда не привлекала обычная, тихая жизнь?
— Почему же, я люблю семью, уют. Но разве я виноват, что природа дала мне разум, который нельзя усыпить, дала глаза, которые видят немного больше, чем глава Семена, Василя или Демьяна? И ведь это так закономерно: если мой ум анализирует, а глаза видят больше, я обязан сказать тому же Семену, Василю или Демьяну, что стена не черная, а белая и небо не синее, а голубое. Если я этого не скажу из мерзкого обывательского страха, я не буду себя уважать, я не человек, а хуже твари…
— Но ведь это же против начальства, а у начальства и полиция, и жандармы, и войска великое множество!
— А вы думаете, я один против? — улыбнулся Ювеналий. — Нас уже тысячи. Вы думаете, в Киеве и вправду так тихо, как кажется? Пройдите по рабочим улочкам, вот хотя бы на Шулявке, Лукьяновке, прислушайтесь, присмотритесь: семена прорастают, тянутся к солнцу. Это семена ненависти и гнева к тем, кто пьет народную кровь. Неминуемо приходит весна, снега тают, река полнится и прорывает плотину. Кто тогда остановит разлив — полиция, армия?..
Мария, завороженная, смотрела на гостя.
— Но вы… — в ее голосе зазвучали неподдельная тревога и жалость.
Он взял в ладони стакан с чаем.
— Вот теплый чай, самовар, лампа под розовым абажуром и вы… Прекрасный вечер, правда? И я благодарен судьбе, что он есть. Но можно ли только этим жить? Думаете, дрожать от страха за закрытыми ставнями безопаснее, чем готовить революцию? А вдруг землетрясение, или пожар, или потолок подгниет и упадет на голову? — Глаза Ювеналия искрились едкой насмешкой. — Или съешь что-нибудь и отравишься. Или лампа взорвется и обожжет. Или холодного выпьешь, или горячего. Или переешь, или недоешь. Или перепьешь, или угоришь и не проснешься утром. Или разбойник с ножом встретит тебя в темных сенях. Или под периной задохнешься. Или…
Мария откинулась на спинку стула и весело засмеялась.
Прощаясь, Ювеналий успокаивал себя: между ним и Марией не может быть ничего, кроме дружеской симпатии.
— Извините за беспокойство и спасибо, Марийка, за гостеприимство.
— Заходите, Ювеналий Дмитриевич. Я вас с отцом познакомлю, он очень интересный человек, пол-Киева знает, давно почтальоном работает. А сестра моя Олена огонь-девица. Еще в гимназии, а уже и прокламации, и кружки, и запрещенные книжки начала читать.
— Скоро приедет моя Ганна. Вот только найду работу и вызову ее.
— Ой, я так хочу познакомиться с вашей женой! По-доброму завидую ей… Вы такой умный и с такой любовью рассказываете о ней! Разве этого мало для счастья?
— Должно быть, немало, — улыбнулся Ювеналий, и эта улыбка еще долго, пока он пробирался темными улицами киевских околиц, согревала его лицо.
Зная или не зная об этом, возможно, интуитивно, но но-женски нежно Мария облегчала его боль.
Он надел чистую сорочку, долго приводил в порядок пальто, чистил сапоги, словно собирался на свидание. Сегодня наконец решится, получит он работу на железной дороге или нет. Если все сложится хорошо, он должен будет предстать перед начальством железнодорожных мастерских. Пусть хотя бы внешность «политического» покажется им вполне благопристойной.
В карманах и прежде было негусто, а за время вынужденной безработицы они вовсе опустошились. Заработанное в булочной разделил пополам и послал Ганне и матери: копейки, но все-таки помощь. Ганна больна, а у матери — младшие на руках, отец неизлечим. Заработок очень нужен, как, впрочем, и контакт с железнодорожниками, чтобы со временем организовать рабочий кружок. Да и по делу он скучал. Соскучился по металлической стружке под резцом, по запаху металла и масла в цеху, по гомону рабочего люда в перерыве. Он был слесарем, но знал много и других ремесел — жизнь научила. Больше всего любил работать с металлом. Любил с детства, с тон поры, когда, отупев от казенной науки в реальном училище, прибегал в каморку к своему старшему другу слесарю Ромненского депо Ивану Самичко. Там пахло металлом и было столько интересных для жадных мальчишечьих глаз вещей, и Ювко любовался тем, как Иван ловкими гибкими пальцами словно играл на стареньком токарном станке.