— Не должно быть никаких следов того, что случилось между нами.
— Я спрячу его, когда он родится. Никому его не покажу.
— Я не хочу этого.
— А я хочу, мой господин.
— С каких это пор ты стала высказывать свои желания, дурочка?
— Это единственный раз, когда я хочу чего-то. Никогда потом ничего не попрошу. Я люблю вас, мой господин. Я хочу сохранить то, что во мне от вас. Я не буду беспокоить вас из-за него. Он будет сыном для одной меня, вам будет слугой, какой я была всегда. Никому не скажу, что это ваш ребенок. Скажу, что от прохожего. Подарите его мне. Это единственный подарок, о котором я вас молю. Я люблю его, как люблю вас и все, что с вами связано.
Он был поражен ее горячими, искренними словами. Как могла такая дура произнести подобные пламенные, волнующие слова! Они шли из глубины сердца. О горе! Он и не подозревал, что у этого глупого животного есть сердце, переполненное любовью к нему.
Однако… Было бы безумством распускаться перед ней. Он должен быть твердым — не ради себя самого, а ради сына.
Да, нельзя поддаваться чувствам. Надо быть человеком дела. Секина со своей ношей — тяжелое бремя. Без этой ноши она полезнее в тысячу раз.
Он взглянул на нее и опустил голову. Потом отрезал:
— Я не хочу его. Если ты действительно меня любишь, ты должна желать того же, что и я. Мы должны избавиться от него.
— Слушаю вас, мой господин.
Он знал, что аборт, особенно такой поздний, — дело нелегкое, что трудно найти врача, который рискнул бы на это.
Доктор Сейид Ибрагим, кузен жены, — вот единственный врач, которому можно довериться, который ради него возьмется за эту операцию. Это смелый, благородный человек. Он должен все понять и согласиться с тем, что операция неизбежна.
Секина шла рядом с ним, глядя в землю. Лицо ее было безжизненным и неподвижным.
Уже у дверей приемной он взглянул на нее и ласково сказал:
— Ничего, Секина, все будет хорошо. Это простая операция. Я бы не настаивал на этом, если бы не сын. Только ради него… Я хочу, чтобы ты думала только о нем.
— Слушаю вас, мой господин.
Он вошел к врачу один, а она присела в коридоре.
Врач слушал молча, все больше удивляясь его рассказу. Наконец, качая головой, он проговорил: «Пять месяцев. Трудная операция».
— Знаю. Но надо сделать. Ради Набиля.
Доктор закончил операцию, и Секина притихла. Она избавилась от того, чего не желал ее господин, но дорогой ценой — ценой жизни. Помутневшим взором она обвела комнату. Ее глаза остановились на побледневшем лице врача, на губах показалось подобие насмешливой улыбки. Слабым, нетвердым голосом она произнесла:
— Доктор…
— Что тебе?
— Кончилась операция?
— Да.
— Избавилась ли я от того, что было во мне?
— Да.
— Ох! Если бы он знал…
— Что он должен знать?
— Если бы он знал, что я избавилась от его сына… ради сына другого человека.
— Замолчи, тебе нельзя разговаривать, пока не отдохнешь.
— Я отдохну очень скоро, распрощаюсь со всеми навсегда. Представьте, доктор, он избавился от своего сына ради… вашего. Он попросил вас убить своего сына для благополучия вашего сына. Представьте себе!
— Помолчи. Перестань бредить.
— Я не брежу. Вы лучше меня знаете правду. Только я одна знала про вас и про его жену. Вы прекрасно знаете, что Набиль родился у нее от вас. Я просила оставить мне его настоящего сына, которого я носила в себе. Это было его дитя, потому что я-то не лгала и не изменяла ему. Но он отверг просьбу, ведь я Секина, глупая, безропотная, послушная служанка.
— Хватит бредить, сумасшедшая!
Дверь тихо отворилась, вошел он, весь бледный, с лицом, застывшим от страха, и спросил дрожащим голосом:
— Что с ней?
Врач ответил:
— Ничего, она бредит.
Секина подняла глаза на своего господина, протянула руку, потом, найдя его ладонь, приложила ее к своим неподвижным губам и закрыла глаза.
Больше она не промолвила ни слова.
Луч на дороге
Перевод Г. Шарбатова
Три часа пополудни. Жаркий июльский день. Остатки тени, которыми еще кое-как наслаждался Мадбули, окончательно растаяли, подчиняясь круговороту солнца. Капли пота обильно орошали лоб и шею Мадбули. Он поднял край широкого рукава, чтобы вытереть пот, но капли при этом сползли к его глазам, и он лишь размазал их с пылью. Проносящиеся одна за другой машины без конца поднимали эту пыль, которая оседала на прохожих, сновавших туда и сюда.
Мадбули вглядывался в светофор. Вот погас зеленый свет, затем на какой-то миг зажегся желтый, и едва лишь засветился красный, как машины стали громоздиться друг за другом. Мадбули рассеянным взглядом обводит их, не в состоянии различить одну от другой… Но машины снова трогаются, увозят каких-то людей, которые, кажется, очень спешат. Откуда спешат и куда, ему неведомо.