Утром сон его все-таки сморил, и когда он проснулся, подвальчик опустел. Коллеги — журналисты, едва в городе стихло, подались за сенсациями…
Якушев грыз подсохшую булочку, запивая горячим чаем, когда зазвенел над входом колокольчик, и вниз спустился парень в маскхалате и армейской каске, на которой синим фломастером крупными буквами было выведено: УКРАИНА.
Он подошел к стойке и бросил хозяину десять долларов.
— Сто грамм водки. — И подмигнул Якушеву. — Жарковато наверху.
Тот неопределенно пожал плечами.
Залпом хлопнув стопку, наемник без спроса отломил кусок от его булки, бросил в рот, работая челюстями.
— Журналист? — взгляд его зацепился за видеокамеру. — Туда собрался?.. Одному не советую.
— Почему?
— Угодишь под горячую руку. Стреляют!.. Лучше прибейся к какому-нибудь отряду и работай с ними. Материалу будет во-о, — он провел ребром ладони по шее, — хоть отбавляй.
Якушев поблагодарил за совет, хотя воспользоваться им пока не собирался. Расплатившись с хозяином, он выбрался из подземелья на свет.
Он бродил по обезлюдевшему городу, поражаясь масштабу трагедии, разыгравшейся ночью на его улицах. В воздухе витал запах дыма. Без преувеличения, на каждом углу он сталкивался с последствиями ночных боев: с подбитой, кое-где догорающей, техникой, телами убитых — как солдат и противостоящих им боевиков, так и мирных горожан…
Перед ним предстал разваленный попаданием снаряда шлакоблочный жилой дом, досчатый скелет крыши, груда кирпича и досок, возле которых, упав на колени, выла семидесятилетняя старуха.
Якушеву сделалось жутковато от ее подвываний, захотелось зажать уши и немедленно уйти, но в нем воспротивился журналист, и пальцы полезли в кофр за фотоаппаратом. Он уже представил этот снимок, и шагнул вправо, чтобы улучшить ракурс. Под ногой сломался сучок, старуха вздрогнула, точно услышав выстрел. Она обернулась к нему, серебряные пряди выбились из пуховой шали, упав на затертый норковый воротник пальто.
Опустив фотоаппарат, он почувствовал себя неловко, как мальчишка, пойманный за подглядыванием.
— Вы здесь жили? — спросил он.
Старуха поднялась с колен, промокнула кончиком шали мокрые от слез дряблые щеки.
— Ничего не осталось… За что нам такая напасть?.. Чем Бога прогневили?
Якушев молчал, ответа на этот вопрос у него по-прежнему не было.
— Я всю жизнь в Грозном прожила… Мужа здесь схоронила. Куда мне теперь?..
Он развернулся и ушел, оставив ее наедине со своим горем, потому, что не мог хоть чем-то помочь, а главное, не знал, чем. На душе было гадко.
… Многоквартирная девятиэтажка на проспекте, подобные которой в народе метко называют «китайской стеной», попав под ночной обстрел, горела. Из многих окон вырывалось пламя, коптя узорчатые балконы и панельные стены.
Но внизу не суетились пожарные расчеты, не бежала по асфальту ручьями вода из неплотно соединенных брезентовых рукавов, не хлестала напористые струи по объятым пламенем окнам. Дом горел, и никому не было до этого дела…
И вот этот поверженный танк на улице Мира, с бортовым номером «835». Вездесущие мальчишки, лазающие по его броне; малец, оседлавший некогда грозную пушку. Картина, вызывавшая в Якушеве ассоциацию с кадрами послевоенной хроники, где русские дети на только что освобожденной территории облюбовывали для игр брошенную в спешке врагом технику.
Так он подумал, и отогнал от себя эту мысль, уж очень откровенным получилось сравнение…
По проспекту пронеслась машина. Уже скрывшись за домами, притормозила и сдала назад. Из водительской двери Якушева окликнули:
— Эй, ты журналист?
— Да.
— Иди туда, — водитель махнул в сторону, откуда только что ехал. — «Градом[12]» людей побило. Иди, посмотри…
Он растолкал зевак, протискиваясь к смятому кузову «жигулей», захватывая видоискателем покореженное, в рваных пробоинах, железо, гнутые стойки и месиво из обшивки, металла и человеческой плоти. Специальных инструментов у людей не было, а потому извлечь изнутри убитого не могли.
Камера прошлась по гнутой, заклинившей дверце, крупным планом взяв подсыхающий на белой краске кровоподтек.
— Видишь, что творят?.. — возмущались позади, толкая Якушева и мешая ему работать.