— Встань на позицию, Марцинкевич, — тоном, не требующим возражений, отозвался тренер и указал Тимофею пальцем, напоминая тому, где он должен стоять. Когда нерадивый хоккеист отъехал, мужчина громко хлопнул в ладоши и встал. — Отставить шум и галдёж! Начали.
Однако на издёвках капитана испытания на этот день не закончились. Ноги стали ватные и непослушные, а в голове — словно ветер гуляет, сквозь который звучит одна и та же мелодия с предыдущей тренировки и повторяется счёт: «Раз… два… поворот!»
Тим и сам не сразу понял, что сделал. Осознание пришло только после свистка тренера и разъярённого крика Скворцова: вместо того, чтобы передать летящую в его сторону шайбу нападающему, он развернулся («По-во-рот!») и отбросил её к воротам. Шайба изящно пролетела между широко расставленными ногами недоумевающего вратаря, почти обиженно пробубнившего:
— Мы ж за одну команду сейчас.
— Марцинкевич! — взревел тренер и пальцем поманил несчастного к себе. Прежде чем отъехать к Эдуарду Тихоновичу, Тимофей бросил короткий взгляд на Скворцова: тот с победоносным видом качал головой из стороны в сторону, едва различимо припевая: «ай-яй-яй…».
— Эдуард Тих…
— Иди-ка домой, — глухо, с придушенной злостью в голосе приказал тренер. Тимофей испуганно распахнул глаза.
— Но…
— Я сказал: поговорим дома, Тим.
Тимофей не сомневался: дома отец с ним поговорит. Как говорил до этого не один раз. И как Тимофей каждый раз после таких разговоров обещал никогда не опаздывать и клялся всем, чем можно, что будет успевать везде. И не принесёт в жертву одно увлечение другому.
Откровенно говоря, увлечением ни танцы, ни хоккей не были. Это давно уже срослось с ним, стало частью того, без чего дышать невозможно, да и себя полноценным сложно представить. Однако ситуация усложнялась тем, что в хоккее тренером был отец, а в танцевальной школе — мать. Выбрать что-то одно означало для него выбрать кого-то одного. А при всей любви Тимофея к родным, он этого сделать не мог, как бы ни уговаривал себя.
Поднимаясь по эскалатору метро, до отказа набитом людьми в девятом часу вечера, Тим получил звонок. Чувствуя спиной вибрацию телефона, парень лениво стащил рюкзак со спины и слабыми, непослушными от эмоциональной, но не физической, усталости пальцами достал аппарат. Андрей Иванковский, или попросту Дюша, одноклассник и лучший друг, названивал ему, как оказалось, уже пятый раз, просто в подземке связь, как обычно, не ловила.
— Как красиво я подгадал, — продекламировал Дюша так, будто собрался читать стихи, однако пафосного продолжения не последовало. Вместо этого он самодовольно добавил: — Приехал домой, думаю, дай-ка позвоню тебе, а ты за мной летишь по эскалатору. Чего такой вид, как у умирающего лебедя?
Тим и Дюша в самом деле являли собой две противоположности в ту минуту: первый — потрёпанный, вялый и недовольный, с тяжеленными утеплёнными кроссовками и наброшенным на спортивную форму синим пуховиком, второй — сияющий и гладко причёсанный, одетый с иголочки в чёрное шерстяное пальто и сверкающие начищенные сапоги. Странно, почему ещё не пританцовывал чечётку на ходу.
— Не думаю, что расскажу тебе что-то новое, — устало ответил Тим, озираясь по сторонам в ожидании зелёного сигнала светофора.
— Опять Скворцов? — приподняв брови, спросил Дюша. — Ох, не нравится мне этот сударь с самого пятого класса. А нынче и вовсе стал невыносим.
Тим нахмурился и внимательно посмотрел на друга. Было в Дюше что-то такое, что частенько вызывало мысль, будто этот парень родился веке в девятнадцатом и только притворяется ровесником. Обычно Тим привык не обращать внимания на привычное бравирование и щегольство Дюши, но в моменты усталости, когда все остальные эмоции меркли, друг вызывал сверхъестественное чувство опасения.
— Как капитаном стал, так хвост свой распушил, некуда деваться. Скворцов в самом деле так хорош, как о нём толкуют?
Тим вздохнул. Ну, какой подросток будет так изъясняться? Хотя, будь Дюша другим, он бы и не был лучшим другом Тима.
— Да нет, самый обычный Скворцов.
Разговор не клеился, язык вяло двигался, а голос охрип из-за морозного воздуха — Тимофей, как обычно, забыл взять с собой шарф и укутать горло. Поэтому вместо того, чтобы участвовать в беседе на равных, Тим позволил другу болтать без умолку о всякой ерунде, приключившейся с ним за день, до самого подъезда. Войдя в парадную, друзья расстались на третьем этаже: Дюша зашёл к себе домой, а Тим протопал ещё один этаж и вошёл в квартиру. В лицо сразу же дунул тёплый воздух нагретого помещения, пропитанный запахом яблок и сладкого теста. У матери ещё тренировка, у отца тем более, поэтому кухарить могла только Венера — старшая сестра и студентка факультета с не особо обременяющей предметами специальностью. Доносившийся из кухни будто взведённый голос солиста «Сплина», пропущенный через сетку маленьких динамиков ноутбука, доказывал предположения Тима о личности хозяйничавшего на кухне.
— Венька, привет.
— При… Ой, а чего так рано? — Веня, судя по застывшим в воздухе рукам с зажатым между ладоней куском теста, испугалась раннему приходу брата. Тот буквально шлепнулся на стул, роняя на пол тяжёлый рюкзак. Наклонившись, Тим понюхал нарезанные дольками яблоки, в беспорядке лежавшие на тарелке. Желудок незамедлительно напомнил о себе коротким, но мелодичным урчанием.
— Плохо себя чувствую. Забил шайбу в свои ворота.
Веня многозначительно посмотрела большими голубыми глазами на брата и, быстрым движением откинув светлую косу на спину, подвинула к нему тарелку с другими нарезанными фруктами.
— Подкрепись. Придёт отец — придётся туго.
Сестра была права, хотя это никак не было связано с её прозорливостью, просто происходило подобное не в первый раз: Тим совершал ошибки, отец отчитывал, мать защищала. Всё по накатанной схеме, по два раза в неделю, один и тот же разговор…
— Я тебя уже который раз прошу, Тим! — ревел Эдуард, сидя за столом на кухне ближе к десяти вечера, когда всё семейство было в сборе. Кроме Вени: хитрая блондинка забаррикадировалась в собственной комнате с тарелкой печёных яблок, не имея никакого желания выслушивать разговор, в котором не было ничего интересного и нового.
Тимофей уже давно не чувствовал вины и желания что-нибудь менять. Привык, что никто не хотел понять его: ему нравится так. Ему нравится хоккей, ему нравятся танцы, он любит лёд и паркет, он с одинаковым трепетом смотрит и на неуклюжих и устрашающих в своём обмундировании хоккеистов, и на изящных, стройных и грациозных танцоров в сверкающей одежде. Он с радостью выступал и в команде, и в паре. Но глупые взрослые люди заставляли его выбирать.
— Да, я понял, пап, — привычно равнодушно отозвался Тим, когда отец закончил.
— Ты постоянно это говоришь, — отчеканил Эдуард. Он не кричал и не буйствовал, но было в его голосе что-то твёрдое, как металл, что заставляло напрягаться против воли. — За двумя зайцами, Тим…
— Ни одного не поймаешь, да-да, я знаю, — махнул головой Тимофей и покрутил в руках пустую чашку, наблюдая, как на самом дне мягко перекатывается коричневая капля оставшегося чая с бергамотом.
— Эдик, давай закончим на сегодня, — кротким голосом, за полупрозрачной вуалью спокойствия которого можно было прочувствовать волнение, попросила мать. В защитном движении она неосознанно сложила руки на груди. — Ты же видишь, он устал.
— А я сейчас расскажу тебе, почему он устал, — пробасил Эдуард и кинул на жену полный решимости взгляд. — У него почти каждый день тренировки, по две тренировки, Ева! Танцы и хоккей, хоккей и танцы! Да какой здоровый человек это выдержит?
— Пап, да это спокойно можно выдержать! — всплеснул руками Тим, едва не опрокинув чашку со стола. — Я не один такой, кто берёт себе по две тренировки разных видов спорта в день. И ничего, живут люди.
— Ты вспомни сначала, что на льду сотворил, а потом говори мне.
— Да, это промах. Но ведь мы для того и тренируемся, чтобы избавиться от промахов…
— Есть непростительные промахи, сынок. И шайба в свои ворота — один из них.