— Ты наверняка разоришь своего старика! — возмущался Дарлинг, когда она вдруг появлялась в его комнате с семью большими пакетами в руках, которые тут же, тяжело вздохнув, бросала на диван.
— Поцелуй-ка меня лучше! — отвечала она бесцеремонно. — И заткнись, прошу тебя!
— Неужели ты хочешь пустить по миру своего старика?
— Мне наплевать! Просто я хочу покупать тебе подарки!
— Для чего?
— Мне это приятно. Поцелуй меня! Не знаю, почему я это делаю. А тебе никогда не приходило в голову, что ты — человек знаменитый?
— Приходило, — отвечал с серьезным видом Дарлинг.
— Вчера, когда я ждала тебя в библиотеке, слышала, как проходившие мимо меня девушки говорили, заметив тебя:
— Вот идет Кристиан Дарлинг. Очень важная персона!
— Ты просто маленькая лгунья!
— Нет, я влюблена в очень важную персону.
— Ну скажи на милость, почему тебе приспичило покупать мне словарь за пятьдесят долларов?
— Я хотела, чтобы у тебя было наглядное свидетельство уважения, которое я к тебе питаю, только и всего…
Все это, увы, было пятнадцать лет назад. Они поженились, закончив колледж. Бывали у него и другие женщины — тайные, мимолетные связи, так, любопытства ради да чтобы пощекотать его мужское тщеславие; сами бросались на него, льстили ему почем зря. Маленькая мамочка в летнем лагере для мальчишек; старая его знакомая, нежданно-негаданно из обычной девушки превратившаяся в смазливую соблазнительницу; подружка Луизы, долго не дававшая ему прохода, целых полгода — подумать только! Луиза поехала на похороны своей матери и провела в родном городке две недели; так кокетка, несомненно, обратила печальное обстоятельство себе на пользу. Может, об этой любовной связи Луиза знала, но молчала, не подавала вида, — любила его без памяти, уставляла его комнаты дорогими подарками, с какой-то чисто религиозной страстностью посещала все его субботние игры, когда он устраивал кучу-малу с громадными шведами и поляками на линии ворот. Конечно, рассчитывала выйти за него замуж, мечтала жить вместе с ним в Нью-Йорке, посещать ночные клубы, ходить в театры, ужинать в дорогих, роскошных ресторанах и всегда гордилась тем, что он у нее есть — такой высокий, белозубый, крупного телосложения, с широкой улыбкой, но ходит удивительно легко, без всякой натуги, с грациозностью легкоатлета. Когда он надевал свои вечерние элегантные костюмы, все женщины в театральных фойе, в дорогих нарядах, пожирали его глазами, а Луиза то и дело с обожанием на него поглядывала.
Ее отец, производитель чернил и типографских красок, открыл для Дарлинга офис в Нью-Йорке, — он получил там должность менеджера и в придачу стал вести дела по трем сотням счетов. Жили они в Бикмэн-плейс, из их квартиры открывался чудесный вид на реку, — жили на пятнадцать тысяч долларов в год, тогда были другие времена, и все покупали, что попадалось под руку, включая и чернила.
Непременно ходили на все представления, шоу, смотрели звуковые фильмы — тратили не скупясь свои пятнадцать тысяч долларов в год; по вечерам Луиза посещала художественные галереи, а по утрам — утренние, более серьезные пьесы — одна, так как у Дарлинга не хватало терпения досмотреть их до конца. Дарлинг спал с одной танцовщицей, которая выступала в хоре «Розалии», и еще с женой одного богатого человека, владельца трех медных рудников. Играл в регби три раза в неделю и оставался таким же крепким, как всегда, широкоплечим — настоящая груда мускулов; когда они оказывались вдвоем в одной комнате, она исподтишка постоянно наблюдала за ним, скупо улыбаясь ему, а потом обычно подходила к нему посередине набитой людьми комнаты и откровенно говорила чуть слышно, с самым серьезным выражением лица:
— Ты самый красивый мужчина, которого я только видела в своей жизни. Не хочешь ли выпить?
Двадцать девятый год наступил и для Дарлинга, и для его жены, и для его тестя — производителя чернил и типографских красок, в общем, как и для всех американцев. Тесть его упорно боролся, пытаясь сохранить свой бизнес, но в конце концов не выдержал и в 1933 году пустил себе пулю в лоб. Когда Дарлинг приехал в Чикаго, чтобы проверить документацию фирмы, то очень быстро выяснил, что у него остались одни долги да четыре галлона невостребованных чернил.