— Ладно, ладно, это было глупо. — Уоллес поднял руки, защищаясь. — Ну застрели меня.
Теперь Дена наслаждалась игрой.
— Короче, я не успею подготовиться к завтрашнему дню. Вам придется отменить интервью.
— Нет-нет, это невозможно. Оно уже в программе.
— Слушайте, Айра, это мне там выглядеть дурой, а не вам. Посадить бы вас с Капелло перед камерами без подготовки и поглядеть, как вам это понравится.
— Ну хорошо, хорошо, ты высказала свое мнение. Что еще я могу для тебя сделать? Хочешь крови моего первенца — бери его, он твой. Только не злись на меня, ладно? Чего ты хочешь? Скажи.
То, что в следующий миг сказала Дена, удивило ее саму, но, произнеся эти слова, она поняла, что действительно этого хотела.
— Хочу, чтобы вы уволили задницу Капелло.
— Этого не могу. Я его только что нанял.
— Я хочу, чтобы его уволили.
— Хочешь, чтобы его уволили. А теперь давай серьезно.
— Я серьезно.
— Слушай, даже если бы я и захотел, — а я не хочу, — я бы не смог его уволить. У него контракт. Тут речь о деньгах.
— Айра, не говорите, что вы в этом контракте не оставили для себя какую-нибудь лазейку. Вы всегда так делаете.
Тут у Айры прояснилось в голове.
— Эй, погоди-ка, чего это ты мне тут раскомандовалась — кого увольнять, кого не увольнять? Ты кто вообще такая? Сама еще не получила постоянный контракт.
Она облокотилась о его стол.
— Я так скажу. Если он через час не вылетит отсюда, я буду до того огорчена, что не смогу работать над сценарием интервью, а Гамильтоны без меня не согласятся на съемки. Я уже говорила, они меня любят и доверяют мне. И останетесь вы на двадцать минут с пустым эфиром.
— Слушай, ты мне так не шути. Это же шутка, правда? Ты же не хочешь так поступить с Капелло. Бедняга допустил одну дурацкую ошибку. Будь сердобольна. Несчастному недотепе и без того плохо. Слышала бы ты, что он говорил. Он так горевал, что подвел тебя. Чуть не в слезах тут сидел.
Уоллес видел, что ее это не трогает. Во взгляде Дены светилась непреклонность, какой он раньше не замечал. Они долго смотрели друг на друга в упор. Наконец Уоллес сказал:
— Ладно, ладно, но это грязный шантаж. Говорю тебе, ты совершаешь ошибку. От Капелло было бы много пользы.
— Еще одно. — Дена встала. — Я хочу при этом присутствовать.
Уоллес ушам своим не верил. Он посмотрел на нее с горечью и покачал головой:
— Что с тобой сталось? Ты же была такой доброй, милой девочкой.
Дена не ответила.
Через сорок пять минут Капелло вернулся с обеда, и Дена сидела напротив, пока Уоллес его увольнял.
Сидни Капелло тут же накинулся на Дену:
— Ах ты сука, я тебе за это отплачу. Ты у меня дождешься…
Уоллес обошел стол и стал теснить его к выходу.
— Да, да, да, мы все знаем, какой ты крутой, Сидни, а теперь убирайся к черту.
Он вытолкал его и захлопнул дверь. Потом сел.
— Ну, довольна?
Дена улыбнулась:
— Ни за что в мире не пропустила бы этого зрелища.
Шагая по коридору, она чувствовала приток какой-то невероятной силы. Впервые в жизни ее охватило ощущение власти, и она вдруг поняла, почему мужчины готовы за это драться. Отличное ощущение! В этот миг она была рада, что не похожа на Пэгги Гамильтон. Ей нет надобности прощать Капелло.
Откинувшись в кресле, Уоллес раскурил погасшую сигару. Он тоже чувствовал подъем. Только причиной тому было восхищение собственной проницательностью — здорово, что он взял на работу Дену Нордстром. Черт, ну и крута. Даже бровью не повела, когда он увольнял Сидни. И перед ним самим не спасовала. Бывало, он ошибался в людях, но тут с самого начала подозревал, что за этой невинной мордашкой пряталась личность, и он мог ее использовать против этих ханжей и лицемеров на центральном телевидении, которые смотрели на него сверху вниз. Вот с ее-то помощью он их и вытолкнет из бизнеса. Особенно этого важного, напыщенного диктора новостей, Кингсли, которого Уоллес с превеликой радостью выпнул бы из его королевского трона. Говард Кингсли однажды отказался с ним работать, в результате из рук уплыл серьезный проект на центральном телевидении, и Айра ему этого не забыл. Он дотянулся до телефона и набрал номер кабинета, выделенного Сидни Капелло. Тот взял трубку.
— Это я, Айра.
Сидни принялся ругать его на чем свет стоит, угрожая судом, но Айра прервал его:
— Эй, эй, погоди… да погоди же. Я знаю, что сказал, но послушай сюда. — Он заорал: — Да послушай, черт тебя дери! Ни на кого ты в суд не подашь. Я звоню сказать, чтобы ты всерьез ничего не принимал. Ну не сошлись вы характером, должен же я был это уладить, так что не фырчи. Внесем поправку в контракт, подумаешь. Ты просто не будешь приходить на работу. Что в этом такого ужасного? Сиди себе дома, присылай сюда работников и деньги получай. Она ничего не узнает. Ты счастлив, я счастлив, она счастлива. Я знаю, что обещал тебе место в офисе, ну не вышло, что ж теперь. Она тебя не переваривает. Зарплата тебе будет идти, а в конце года, возможно, и премию отхватишь, лады? Со временем все утрясется. Поверь мне.
Капелло чувствовал горькое разочарование. Это был его шанс, может быть, единственный, попасть на большое телевидение. Никто кроме Уоллеса не нанял бы его, и тут благодаря этой блондинке он оказался там, откуда начал. Ничего от него не надо, кроме оплачиваемой информации, которую он должен собирать, сидя в дрянном гостиничном номере. Личный кабинет, титул продюсера — все из-за какой-то зазнавшейся сучки, которая ставит себя выше других, полетело в тартарары. Чтоб ей пусто было.
Бросая в коробку вещи, всего несколько дней назад принесенные в кабинет, он кое-как успокоил себя цитатой, хранившейся в ящике стола: МЕСТЬ — ЭТО БЛЮДО, КОТОРОЕ ЛУЧШЕ ВСЕГО ПОДАВАТЬ ХОЛОДНЫМ.
Ничего, жизнь — долгая история.
Мой геройНью-Йорк
1973
Через две недели после интервью с Гамильтонами Дена и почти весь состав работников телевидения, включая Айру Уоллеса, пришли на устроенный Сердечным фондом обед в «Уолдорф-Астория». Человеком года был признан Говард Кингсли, мэтр новостного телевещания и один из последних по-настоящему великих дикторов Америки. Его представили как человека, чьи лицо и голос были для страны опорой в любом кризисе в последние тридцать лет, человека, который всегда утешит, убедит, что все в порядке, или разделит со всеми печаль. Для Дены и правда его лицо и голос казались настолько знакомыми, будто она знала его всю жизнь.
Сейчас, в свои шестьдесят четыре, Кингсли был еще красив, вдумчив, спокоен и прекрасно говорил. Его ответная речь всех очаровала. Он поблагодарил жену за верность, за то, что продержалась рядом с ним сорок лет в богатстве и бедности (в основном в богатстве), и сказал, что без нее он, вероятней всего, продавал бы сейчас страховки в Де-Мойне, штат Айова. Что жена и их дочь Анна всегда были «его надежной гаванью в бушующем море телевещания». За эту короткую речь ему пять минут аплодировали стоя, и даже такой умудренный, по ее мнению, профессионал, как Дена, была безмерно счастлива находиться с ним в одном зале. Во время обеда она попыталась объяснить себе, что же так отличает Кингсли от большинства остальных работников телевидения, с которыми она была знакома. Потом до нее дошло: честность, вот что. Не то чтобы он говорил или делал нечто особенное, просто, слушая его, ты понимал, что он прямой и порядочный человек, который наверняка говорит тебе правду. Он ничем не отличался от других, но в телемире честность постепенно становилась раритетом, все больше напоминая свет во мраке. Дена смотрела на его жену и дочь и чувствовала то, что всегда чувствовала, глядя на отца с дочерью, — грусть, смешанную с завистью. Своего отца она видела только на фотографии. Она завидовала даже дочурке Айры Уоллеса. Он мог быть презреннейшим из презренных, но дочку свою обожал.
После обеда, выходя, Джей-Си сказал:
— Кстати, у нас приглашение на прием к Кингсли, это наверху.
— Какой прием?
— Небольшой прием для узкого круга друзей, который устраивает Джанет Рокфеллер.