9
Меня пригласили на свадьбу - женился племянник Мартиросяна. Жених был водителем, невеста - продавщицей сельмага. Ехать надо было далеко, в Талинский район, на южный склон горы Арагац. Я сомневался, ехать ли мне, - с вечера мне сильно нездоровилось, и я, подобно пловцу, не верящему в свои силы, опасался отплывать далеко от родного берега. Но когда утром зазвонил телефон и Мартиросян сказал мне, что ереванская делегация - он, Виолетта Минасовна и Гортензия - уже подъехала к гостинице и ждет меня, я принял решение. Вскоре наш стеклянный автобус бежал по шоссе. В автобусе был устроен завтрак: дома Мартиросяны не успели поесть. Я из страха потревожить задремавшего зверя не прикоснулся к еде, лишь сделал глоток кофе из термоса. Слева от нас лежала Араратская долина, поднимались вершины Большого и Малого Арарата, справа громоздились снеговые склоны Арагаца. По обе стороны дороги расстелились каменные поля, кости умерших гор. Дорога всегда интересна. Мне кажется, что движение делает интересной любую дорогу. Я не знаю неинтересных дорог. Наша дорога шла в пространстве и во времени - мы ехали мимо молчаливых тысячелетних храмов и часовен, мимо застывших развалин некогда шумного караван-сарая, мимо поселков, где торчали антенны телевизоров, мы смотрели на гору, на которой Ной спасался от потопа, а повернув голову вправо, мы смотрели на гору, где стоят рефлекторы Амбарцумяна, исследующие строение далеких вселенных. Каменная россыпь в долине напоминала Арарату и Арагацу о том, что все на свете проходит: когда-то эти поверженные камни были такими же могучими, в белых шапках, а теперь обращены в мертвые скелеты. Нигде в Армении, пожалуй, я не видел такой каменной безысходности, как в горных долинах Арагаца. Я даже не знаю, как передать это невероятное ощущение: камень в трех измерениях - вширь, вглубь, ввысь. Только камень, один лишь камень. Нет, не в трех измерениях был камень, камень выражал и четвертую координату мира - координату времени. Передвижение пародов, язычество, идеи современного мира были выражены в камне Арарата, в базальтовых стенах храмов, в надгробиях, в стройных зданиях клубов, дворцов культуры, школ-десятилеток, в разработках карьеров и рудных жил. Но вскоре вокруг остался лишь поверженный, долинный камень - кости и скелеты гор, умерших в прошедшие геологические эпохи. Но когда сделалось ясно, что впереди лишь одни каменные кости гор, умерших десятки миллионов лет тому назад, мы въехали в деревню, где молодой шофер справлял свадьбу с миловидной девушкой, продавщицей из сельмага. Меня предупредили, что деревни на Арагаце самые бедные в Армении: до недавнего времени бюрократы требовали сдачи мяса, шерсти, винограда с прилегавших к колхозам каменных полей. Но ведь нельзя из камня жать вино, нельзя превращать базальт в баранье мясо. Лишь недавно были сняты налоги на камень, колхозы стали отвечать лишь за плешинки удобной земли. Стеклянный автобус медленно ехал по каменной улице каменной деревни, среди каменных, вросших в камень и выросших из камня хижин. От хижины к хижине тянулись каменные заборы. Длинные желоба для водопоя были выдолблены из массивного камня; возле хижин стояли выдолбленные из камня бочки, базальтовые корыта для стирки, базальтовые кормушки для овец. Очаги были выдолблены в камне. Ступени, крылечки - все было каменным. Жилье и бытовая утварь были созданы из базальта. Казалось, здесь продолжался каменный век. Ветер нес по улице каменную пыль. Но звуки радиомузыки говорили о том, что век электроники наступил. Вдоль каменных улиц стояли каменные столбы, к хижинам каменного века тянулись провода электрического освещения. Мы подъехали к особо бедным домикам, стоявшим над каменным обрывом. Нас ждали. Грянул барабан, заиграли флейты. От трогательных, пронзительно-печальных голосов свадебных флейт замирала душа - среди камней жили люди. Мать жениха, высокая старуха, обняла Мартиросяна, они поцеловались и заплакали. Они плакали не потому, что сын женился и уходил от матери, они плакали потому, что неисчислимы потери, страдания, выпaвшиe на долю армян, потому, что нельзя не плакать о страшной гибели близких людей во время армянской резни, потому, что нет в мире радости, которая могла бы заставить забыть народное страдание, забыть родную землю, лежащую по ту сторону Арарата. А барабан гремел победно, оглушительно, лицо носатого барабанщика было неумолимо весело: что бы ни было, жизнь продолжается, жизнь народа, идущего по каменной земле. Толпа крестьян окружила нас. Мартиросян познакомил меня с сестрой и с ее мужем - стариком в зеленой гимнастерке, подпоясанной солдатским ремнем с медной бляхой и пятиконечной звездой. Очень бедно был одет отец жениха, старик с печальными глазами. Но бляха со звездой блестела на солнце, видимо, ее начистили перед свадьбой. Я пожимал десятки рук, все хотели познакомиться с другом писателя Мартиросяна. Под открытым небом стоял стол. Нас подвели к нему и предложили выпить и закусить. Незнакомые обряды и народные обычаи вызывают всегда уважение, я всегда испытываю страх, даже ужас при мысли, что могу оскорбить людей, не выполнив какого-либо их обычая. Как посмотрит деревенский народ на мой отказ принять угощение родителей жениха? Я выпил стакан виноградной водки, закусил зеленым перцем и куском баранины. Затем, чтобы не нарушать обычай, я выпил второй стаканчик водки и вновь закусил зеленым моченым помидором, таким огненно-режущим, что захотелось сделать еще глоток крепкой водки - успокоить ею помидорный огонь. Так и пьют в Армении - огнем перца тушат огонь водки, огнем водки тушат огонь перца. Мое восприятие мира совершило дивный скачок вверх - я увидел лица, освещенные не только светом солнца, но и внутренним собственным свечением. Характеры людей стали ясны мне. Моя любовь и доверие к людям колоссально возросли. Я словно бы из зрительного зала жизни перешел на сцену. Чувство привычки, обычности покинуло меня. Я был полон волнения, удивления, - какое синее небо над головой, какой чистый, прохладный воздух, как сияют снега на вершинах гор, какая радость и печаль в свадебной музыке. Люди, столпившиеся у дома родителей жениха, свободно, легко входили в самую сокровенную глубину моей души, я чувствовал их великий тяжелый труд, их морщины, их седые волосы, молодое насмешливое любопытство красивых и некрасивых девушек, могучие души и чудную простоту тружеников. Я ощущал, я понимал их честность, их доброту, их хорошее чувство ко мне. Я был дома, среди своих. Мы вошли в каменную комнату. Стены, потолок, пол были сложены из большого камня. Древней, тысячелетней утвари едва коснулось дыхание железного века: сосуды, хранилища зерна, масла, вина, очаг являли картины века каменного. Мы снова вышли во двор. Прямо передо мной сияла на солнце снежная вершина Большого Арарата. Не только чувства, но и мысли мои необычайно обострились. Множество ассоциаций, способных возникнуть вокруг Арарата, главной горы человечества, горы веры, вдруг прянули в моем мозгу. Я видел черные быстрые воды всемирного потопа, я видел тонущих овец, ишаков, тяжелый тупоносый баркас, грузно плывущий по воде. Я увидел спасенных Ноем животных и кровавые скотобойни, на которых потомки Ноя убивали потомков этих животных. Но я не только думал о библейской горе. Я наслаждался ее красотой бездумно, она сияла во весь свой рост, ее не прикрывали дома Еревана, дым заводских труб, облака и туман Араратской долины. От каменной подошвы своей до белой головы стояла она, освещенная утренним солнцем. Она соучаствовала в сегодняшней жизни, она соучаствовала в жизни прошедших тысячелетий. Она связывала сегодняшнюю свадьбу с флейтами, звучавшими здесь три тысячи лет назад. Все проходит, ничто не проходит... Нас торопили - надо было поехать за невестой, до ее деревни было восемнадцать километров. Свадебный поезд состоял из двух грузовиков и нашего стеклянного автобуса. Молодежь, стоя в кузовах грузовиков, плясала, пела, бешено размахивала жареными курами, круглыми пшеничными хлебами, шампурами, на которые был насажен шашлык, у некоторых танцоров в руках поблескивали трофейные немецкие кортики и кинжалы - на острие их были насажены яблоки, а на сверкающих лезвиях были выгравированы слова: "Alles fur Deutschland!" Пронзительно звучали флейты, долдонили барабаны, но вокруг некому было восхищаться богатством свадебного поезда, всюду лежал плоский, слепой и глухой камень. Хмурое каменное безлюдье придавало какую-то особую силу веселью - это был вызов. Человеческий род продолжался - свадебные флейты и барабаны смеялись над камнем. И вот мы въезжаем в деревню невесты. Мальчишки, покинув полотна Мурильо, черноокие и чернокудрые, бегут за нашими машинами. У заборов стоят зрители. С двойной силой бушует приехавшая молодежь, в кузовах машин. Это - обрядовое свадебное веселье, такое же, как обрядовые слезы на похоронах. Минутами лица весельчаков становятся хмуры и озабоченны. Они веселятся, как работают, чрезмерно. Издали видна толпа, запрудившая улицу; мы подъезжаем к дому невесты. Играет музыка, нет только кинооператоров и фотокоров - наш выход из автобуса напоминает прибытие во Внуково на мощном лайнере правительства дружеской страны. Старики сердечно здороваются с нами, двумя руками пожимают руку. Бьют тамтамы. И вот мы входим в дом невесты. Деревенская, горная, чистая армянская бедность проинвентаризировала в доме стены, окна, все предметы. И на фоне этой бедности с какой-то необычайной праздничностью выглядят столы, вытянувшиеся поперек и вдоль просторной комнаты. На столах стоят десятки бутылок и графинов, полных мутного белого вина и желтоватой виноградной водки. На столах зелень, рыба, жареная баранина, пряники, орехи. Жених и невеста сидят рядом, при каждом тосте они встают. Жених в новом клетчатом пальто и клетчатой кепке. У него красное, обветренное лицо, грубоватое, носатое. На рукаве у него красная повязка, как у дружинника, содействующего милиции. Невеста очень миловидна, длинные ресницы прикрывают ее опущенные в землю глаза. Когда к ней обращаются, она молчит, не подымает глаз. На голове ее венок с белой вуалью. Она, как и жених, одета в пальто. Пальто на ней новое, светло-голубое, в руках она держит светло-голубую сумочку. После каждого тоста гости небрежно бросали рублевые бумажки в тарелку, стоящую возле музыкантов. Некоторые бросали зеленые, синие бумажки; раз или два на тарелку легли красные десятки. А ведь все это происходит, как говорится, в новом масштабе цен. Это соревнование в щедрости при заказывании музыки дает музыкантам тысячные заработки. Даже в ереванских газетах писалось, что этот музыкальный аукцион на деревенских свадьбах надолго вышибает народ из бюджета. Музыканты стараются не смотреть на бумажки, скользящие в тарелку. Но не смотреть немыслимо, и время от времени флейты и барабан быстро поглядывают на дорогую тарелку, поглядывают удивительно живыми глазами. Свадебные столы ясно показывают человеческие отношения, расслоение, профессии, родовые и родственные связи. За столом девяностолетние сельские старики, они по-молодому пьют, смеются - ведь они из деревни Сасун, знаменитой своими плясунами и певцами, они потомки Давида Сасунского. За столом крестьяне в бедных пиджачках, в солдатских гимнастерках, кительках, их жены в темном, старушечьем ситце. За столом два районных начальника, краснолицые и уверенные в себе, в москвошвеевских костюмах, их полногрудые жены одеты в одинаковые ярко-синие платья. За столом ереванские щеголи в брюках дудкой и ереванские тоненькие девицы-модницы в нейлонах - они студенты, аспиранты, сотрудники научно-исследовательских институтов. За столом работник ЦК партии в синем пиджаке и красном галстуке. За столом знаменитый армянский писатель Мартиросян, его жена. За столом совхозные механики, шоферы, трактористы, каменщики и плотники, по большей части молодые, могучего сложения ребята. Все эти люди прочно связаны родством и землячеством. Связь эта навсегда. Прочность ее проверена тысячелетиями. Пир у родителей невесты проходит нервно, каждый раз встает главный шафер жениха - его называют "кум" - и раздраженно, почти грубо требует, чтобы невесту отпустили в деревню жениха - ей давно пора быть там. На кума сердито набрасываются родственники невесты. Спор этот лишь наполовину всамделишный, частично он обрядовый. Но свадьба действительно вышла из графика, и поэтому кум злится очень естественно, без игры. Кум - это главнокомандующий свадьбы, у него на рукаве, как и у жениха, широкая красная перевязь. На нем такое количество трудных, сложных дел и обязанностей, что лицо его выглядит не по-свадебному озабоченно, нахмуренно, как у директора завода, не выполняющего план. Ему не до шуток. Лишь изредка он спохватывается и торопливо, деланно улыбаясь, выпивает стаканчик, вновь погружается в заботы. - Надо ехать, надо ехать! - кричит он и показывает на часы. Мне говорили, что кум купил для свадебного стола на свои деньги семьдесят килограммов шоколадных конфет. Его толстое смуглое лицо полно решимости. Видно, что он не отступит, пока не доведет дело до конца. Свадьба так сложна, многолюдна и многоголоса, что о молодых людях в пальто, решивших пожениться, почти начисто забывают. Однако, когда требование кума, его заместителей, единомышленников и сторонников было наконец удовлетворено и невеста стала прощаться с отчим домом, трогательная печаль этих минут захватила всех участников пира. Невеста плакала - это уже не был обряд, это были человеческие слезы. И правда, как значительно, как трогательно было все происходящее. Девушка уходила из дома своих родителей, она шла в дом жениха. Я видел ее новый дом - каменная тесная комнатка с низким потолком, с маленьким окошечком, на склоне горы. Камень, камень, и по будням там нет дождя, и по праздникам нет дождя. А затем человеческая душа, ее волнение и печаль были вновь заслонены обрядом. Невесту не выпускали из дому. Представители и агенты кума подкупали деньгами мальчишек, окруживших девушку в голубом пальто, с голубой сумочкой в руках, в белых атласных туфельках. Пацаны-взяточники, зажимая в кулаки трояки и пятерки - у одного я видел десятку, - расступились, дали дорогу невесте. Как не подходил голубой облик невесты, голубая сумочка, туфельки, шагавшие к нашему стеклянному автобусу, к той жизни, что ожидала эту девушку. Мать дала ей, прощаясь, белую курочку, белую тарелку, красное румяное яблочко... А в это время под гром барабанов, под пронзительные звуки свирелей началась погрузка приданого на грузовик. Грузовик нарочно не подъехал к самому дому: пусть народ получше разглядит предметы. Первыми шли девяностолетние пьяные старцы, они несли на голове чемоданы невест