— Я при их разговоре не присутствовал, — ни подтверждать, ни опровергать предположение пристава я не стал. — Однако Леонид Васильевич недвусмысленным образом довёл до меня своё желание быть точно уверенным в виновности младшего Погорелова, ежели он и вправду виновен, либо убедиться в его невиновности, ежели таковая будет установлена.
Шаболдин шумно вздохнул, как мне показалось с облегчением. Хм, а ведь он, похоже, рад, что так оно поворачивается. И с чего бы это?
— Вы, Алексей Филиппович, как с делом ознакомиться желаете? Читать хотите или с моих слов? — спросил он, явно выказывая мне почтение как представителю члена царской семьи. Ну раз так, надо воспользоваться.
— Почитаю позже, — сказал я. — Сейчас мне бы ваши живые впечатления услышать желательно.
— Что же, Алексей Филиппович, извольте, — Шаболдин хлебнул чаю и начал рассказывать.
…Захар Модестович Гуров, пятидесяти трёх лет от роду, православного вероисповедания, дворянин, отставной палатный советник, родившийся в Москве, проживал в собственном доме нумер одиннадцатый по Старой Басманной улице с женою своею Ангелиною Павловной, урождённой Бруздяк, на московской театральной сцене известною как Ангелина Красавина, двадцати четырёх лет, православного вероисповедания, родившейся в Бресте Литовском, старшим сыном Фёдором Захаровичем, тридцати лет, его супругой Ольгой Кирилловной, урождённой Павельевой, двадцати семи лет, и внуками Модестом восьми лет, Кириллом пяти лет и Анастасией трёх лет. На момент убийства в доме гостили родственники — сестра Гурова Анна Модестовна Погорелова, сорока двух лет, супруга профессора Царской Академии живописи, ваяния и зодчества Матвея Николаевича Погорелова, и её дети — Николай Матвеевич Погорелов, восемнадцати лет, и Елизавета Матвеевна Погорелова, семнадцати лет. Получается, родня Гурова, по крайней мере, в какой-то своей части, новую супругу Захара Модестовича, несмотря ни на что, приняла.
Спали Гуров и его молодая жена отдельно, хотя спальни их находились по соседству и имели между собой дверь. Когда утром Захар Модестович не вышел к общему завтраку, Ангелина Павловна отправилась за ним и застала мужа в крайне тяжёлом состоянии. Немедленно послали за доктором, но к его приходу Гуров уже скончался. Доктор Шустов, осмотрев тело, заподозрил отравление и настоял на вызове губных.
— Я опросил в доме всех, кроме малолетних внуков Гурова, — рассказывал Борис Григорьевич, — то есть и родных его, и прислугу, да и обыскал дом. Жена, сын и сноха Гурова показали, что Гуров часто просыпался по ночам для утоления жажды, каковую испытывал очень часто, и потому в его спальне на прикроватном столике постоянно стоял графин с водой. Слуга Гурова Юрий Смиглый, выходя ночью по нужде, видел Погорелова в коридоре третьего этажа, при том, что комнату Погорелов занимал во втором этаже. Также и сноха Гурова, Ольга Кирилловна, мучимая бессонницей, видела ночью Погорелова спускавшимся с третьего этажа и входящим затем в отведённую ему комнату. При этом Смиглый точное время назвать не смог, а Ольга Гурова утверждала, что видела Погорелова в половине третьего пополуночи. Окончив опрос, я приступил к обыску дома и нашёл в комнате Погорелова среди вещей его ополовиненную склянку с неизвестным содержимым, никаких пояснений по поводу которой Погорелов не дал. Передвижение по дому жильцов и прислуги во время допросов и обыска я воспретил. Затем я никому не велел покидать дом до особого распоряжения, поставил во исполнение моего повеления охрану и вернулся в управу.
Да, всё в высшей степени толково и грамотно, тут к Борису Григорьевичу не придерёшься. Впрочем, к профессионализму старшего губного пристава я уже давно успел привыкнуть.
— Прозектор Филатов быстро подтвердил подозрения доктора Шустова относительно отравления как причины смерти Гурова, — продолжал Шаболдин, — он же установил, что в изъятой в комнате Погорелова склянке и в графине из спальни Гурова содержится аква-тофана. [1] Я немедленно вернулся в дом Гурова и доставил в управу господина Погорелова, каковой на первом же допросе в отравлении дяди и признался. Признался сам, безо всякого нажима с моей стороны. Вот только о причинах, побудивших его к убийству, говорить Погорелов отказался наотрез.
На этом месте Шаболдин как-то неуверенно замялся и на его лице проявилось хорошо различимое недовольство. Вопрос напрашивался сам собой, я его немедленно и задал: