Причиной внезапной перемены моих планов стал визит факультетского ассистента Василькова, которого я подрядил на исследования в области отсутствующей пока что в нашем мире дактилоскопии. Андрей Семёнович принёс мне отчёт о расходовании выданных мною ему пятисот рублей, из которого следовало, что потратить он успел на восемнадцать рублей больше. При беглом знакомстве с отчётом мне бросилось в глаза, что потратился факультетский ассистент преимущественно на всяческие химические реактивы и лабораторную посуду. Отдельно Васильков указал оплату людям, согласившимся предоставить отпечатки своих пальцев. Дотошный ассистент не поленился отметить напротив каждого род его занятий, из чего я заключил, что снятие отпечатков он оплачивал людям преимущественно бедным. Что ж, возражений против такого подхода у меня не нашлось и восемнадцать рублей я тут же Василькову и возместил, а для получения ассигнований новых затребовал с него отчёт о достигнутых успехах. Полистав вручённую мне тетрадь, я понял, что внимательное и подробное её чтение разумнее будет пока что отложить, и потому попросил Андрея Семёновича пересказать мне содержание тетради на словах, уделяя внимание главному и опуская мелкие тонкости.
Рассказ свой Васильков начал со столь интересных вещей, что я велел подать в кабинет чаю и сладостей. Оказывается, с идеей приписать несчастному Францу Ламмеру догадку об уникальности пальцевых узоров я слегка перестраховался, и на самом деле такая гипотеза уже была высказана почти сорок лет назад, и тоже немцем, неким Иоганном Кристофом Майером, а за двести лет до него итальянский анатом Марчелло Мальпиги создал более-менее стройную систему описания самих узоров. Ну что поделать, я же этого просто не знал…
Благодаря наличию системы Мальпиги работа у Василькова пошла быстрее, и он за прошедшее время успел снять и изучить отпечатки пальцев четырёхсот пятидесяти человек, в основном пациентов Головинской больницы и лечебницы при медицинском факультете Московского университета, а также студентов, профессоров и служителей всё того же факультета. Отдельно Васильков выделил тридцать две группы близких родственников, от двух до семи человек в каждой, как и пять пар и одну тройку близнецов. С искренним воодушевлением исследователь поведал, что все изученные им отпечатки оказались уникальными. Об одном случае Васильков рассказывал с неподдельным восторгом, впрочем, выслушав эту историю, я и сам с такою оценкою согласился.
Занесённый какими-то своими делами в Москву киргиз-кайсак [1] Канатбай, сорока трёх лет, попал в Головинскую больницу с жестокой простудой, к тому же ещё и сильно запущенной. Своих опасений за его жизнь врачи от пациента не скрывали, и он пожелал оформить завещание. Пригласили муллу, которому пришлось исполнять роль заверителя, вот ему тот Канатбай и предъявил в подтверждение своих прав на завещаемое имущество писаный по-арабски документ, где вместо подписи владельца стоял отпечаток его правого большого пальца, поскольку никакой грамоты, в том числе и арабской, Канатбай не разумел. Текст мулла перевёл, из какового перевода следовало, что палец свой Канатбай приложил к документу, будучи семнадцати лет от роду. Составленное в больнице завещание Канатбай «подписал» оттиском того же самого пальца, в результате чего Васильков убедился, что хотя бы у данного отдельно взятого человека пальцевый узор за двадцать шесть лет не изменился. У нас в Царстве Русском эту особенность исследовать сложнее из-за всеобщей грамотности русского населения и даже почти всех инородцев, однако Васильков не терял уверенности в том, что и тут новые сведения он раздобыть как-нибудь сумеет. Кстати, у истории оказался счастливый конец и без её значения для науки — Канатбая того всё-таки излечили.
Однако на том хорошие новости у Андрея Семёновича и заканчивались. Несмотря на многочисленные опыты с различными реактивами, найти сколько-нибудь действенный метод снятия отпечатков пальцев с предметов и переноса их на бумагу ему так пока и не удалось, а потому большая часть исследованных отпечатков была получена непосредственно от их носителей с помощью типографской краски, да десятка три срисовали с разных предметов изографы. Что ж, эти сложности для меня были ожидаемыми, и вместо огорчения я высказал не просто надежду, а настоящую уверенность в том, что рано или поздно приемлемый метод будет найден, хотя, конечно же, добавил пожелание, чтобы это произошло всё-таки пораньше.