Они приходят, кричат:
— Пушистый! Пушистый! — он и бежит к ним. Они ему колбасы или еще чего.
Пашка говорил без запинки, будто отвечал хорошо выученный урок.
— Он любил колбасу… Ну и вырос. Сиу его охраняли. Они всем сказали: чтоб никто не трогал — а то будет иметь дело с ними…
А его никто и не трогал. Он красивый был. Тогда бледнолицые еще на озеро не ходили. На озере все свои были, маленькие все. И Пушистого все гладили и кормили.
И он стал всем доверять, понятно?
Это был, очевидно, важный момент рассказа, и я простил Пашке его фамильярное «понятно».
— Только кто позовет его: «Пушистый! Пушистый!» — и он сразу бежит.
Помидор по-настоящему выкрикивал «Пушистый», словно зверек был где-то здесь, во дворе.
— И вот… один раз…
Голос Пашки прерывается.
— Один раз… идут сиу на озеро… а навстречу им маленькие — бегут и кричат, — Помидор делает порывистый вздох, — что Пушистого… убили.
Черт побери! Мне и самому жаль его.
— Ну, — говорю я, — ну, ну, Пашк!
Пашка делает еще один порывистый вздох. И голос его становится тих и ровен.
— Дядька один убил. Ребята с ним играли, а он подошел, взял камень и убил. Вон, говорят, где он лежит.
Сиу бегом туда. И видят: лежит. У норки. И голова разбита. Мертвый. Пушистый…
Пашка глубоко-глубоко вздыхает.
— Колодка Пушистого убил. Ну, вы слышали. Они с ним давно ссорились. Он и убил. Нечисть, говорит, разводят. Ну, закопали они его. И вот что с ними случилось? Как идут они на озеро, всё им хочется позвать: «Пушистый! Пушистый!». Они привыкли, сиу.
Подходят к озеру и переглядываются друг с дружкой: мол, так и хочется позвать…
А Зубр однажды не выдержал и позвал…
— А он, — Пашка наверняка повторяет Петины слова: — а он, конечно, не выбежал. Он же мертвый, — добавляет Помидор. — Быстрый Олень всех тогда обогнал — ушел вперед… а когда его догнали, Петька говорит, глаза у него красные были… Он Пушистого больше всех любил.
И тогда сиу поклялись: никогда не давать имен животным. Потому что обидно… Ну, больно. — Пашка произносит эти слова, как формулу чувства, и поспешно ее объясняет: — Они же, ну, животные, если им дать имя, будут совсем как братья. И если его убьют, так когда имя скажешь, он вроде снова живой. А он мертвый. И обидно. Понятно? Лучше, когда без имени. Легче…
— Понятно, — говорю я, — понятно, Пашк. Ты не беспокойся — я все понял. Легче, конечно, когда без имени. Ведь убить-то действительно каждый может. Взял камень и…
— Они себя звали, знаете как? Доброе племя сиу. Они сперва просто индейцами были, сиу. Ну, воевали. А потом к ним олень пришел. Серьезно, Из лесу. Он наступил на что-то и ногу между копытцами разрезал. Глубоко: кровь идет, он ослабел… Может, он на стекло наступил. На бутылку на разбитую, — сердито говорит Пашка.
Ну, вышел из леса. К людям. А там как раз сиу. Видят — хромает. Еле жив. А боится! Весь дрожит. А в лес не идет. Там бы он умер, без помощи.
Сиу его на руки — и домой. К Петьке.
И вылечили. Петькина мама вылечила.
И Зубр тогда предложил: давайте называться Доброе племя сиу. Будем защищать всех животных.
Оленя они еще никак не звали. Так и отпустили. Он к ним из леса часто выходил. Поиграет, и опять в лес.
А потом они Пушистого приручили…
Пашка сидит опустив голову. Гибель Пушистого для него и теперь еще не слова.
— Слушай, Паш… а почему Петя мне не хотел рассказывать про это? Помнишь — я подошел?
— А-а… они тогда Колодке… — и тут Пашка спотыкается. — А знаете, — говорит он, поднимая на меня глаза, — а знаете, — говорит Пашка совсем уже другим голосом, — как у сиу наказывают тех, кто проболтается?
— Как? — спрашиваю я по инерции.
— Крапивой, — выразительно сообщает Пашка. — Привяжут к дереву, голышом, ну, в трусах, и крапивой! Чтоб не забывал.
— Паш, да ты разве уже сиу?
— Думаете, легко? — говорит Пашка. — Я вот животных люблю, а муравьев пока боюсь. Я уже пробовал…
— Что пробовал?
— Ох, кусаются! Жуть! — Пашка трясет головой. — А щекотно! Но можно привыкнуть, Петька говорил, все сперва боялись. А потом — хоть бы что. Даже улыбались.
— Постой, постой! Какие муравьи? При чем тут муравьи?
— Под мышкой муравьи! Возьмут горсть с муравейника — и под мышку тебе. Стойкость воспитывать.
— Вон оно что, — размышляю я вслух. — Они, смотри-ка, — серьезный народ, эти сиу.
— А вы думали, — подтверждает Пашка. — Очень серьезный. Сиу быть трудно…
Пашка молчит минуту-две, глядя на что-то в стене, и вдруг, весь повернувшись ко мне, спрашивает:
— Вот, а вы сами, если бы у вас Пушистого убили, вам было бы легко?