Дело дошло до ограничения рабочей недели, в шахту теперь спускались лишь три-четыре раза, а там начались и массовые увольнения. После свадьбы Ондржей покончил со своими ярмарочными выступлениями и при случае подрабатывал у городских кузнецов. Он мог подковать лошадь и справлялся с любым кузнечным делом для крестьянских нужд. Не чурался он и террикона, где собирал уголь, развозил его на тележке и продавал в городе.
Когда начались увольнения, Ондржея выбросили одним из первых. Болденка дала ему не только профессию и работу, он прошел на ней и жизненную школу. У него был горячий нрав и открытый характер, его яркая внешность и острый ум притягивали горняков, и он вел их за собой на прямые столкновения с хозяевами, для них он стал бельмом на глазу. До войны членство в партии не привлекало Ондржея, по крайней мере, насколько мне известно, он туда не стремился. Он вступил в партию уже во время второй мировой войны, когда она была в глубоком подполье, в самый тяжелый для коммунистов период. Этот факт говорит об Ондржее больше, чем любой другой.
— Этот независимый анархист вылетит первым, — заявил известный еще во времена Первой республики горный инспектор Сикора, когда на Болденке за плотно закрытыми дверями тщательно отбирали «смутьянов и большевистский сброд», чтобы тут же уволить.
Ондржей очутился на мостовой. Дома у него был четырехлетний сын и хрупкая, не очень здоровая жена, которая при вторых родах разрешилась мертвым ребенком.
Сколотив компанию себе подобных, он уехал в Бельгию.
На Болденке, даже во времена, когда она дослуживала свой век и которые я сам пережил, никогда легко не жилось. Но о Бельгии Ондржей, возвратясь, рассказывал истории, где рукоприкладство мастеров было еще не самым худшим.
Ондржей побаивался своей горячей натуры и огромной физической силы. Он боялся, что сгниет в чужой тюрьме, вдали от жены и ребенка. И тогда вспомнил о своем другом, борцовском, ремесле. Он распрощался с негостеприимной шахтой и притащился домой с цирком, с несколькими сотнями крон в кармане и с веселой, пестрой дворняжкой, которая привязалась к нему возле какого-то цирка.
Все последующие годы, вплоть до оккупации, Ондржей постоянно отсутствовал. Он скитался по стране с цирками и балаганами, был и подсобным рабочим, и «Таинственной маской», и смотрителем диких животных, а иногда, напялив клоунский наряд, кричал с подмостков гнусавым голосом:
— Господа обманщики, господа обманщики! Я вам буду гофорить карош анекдота!
Уже тогда в борцовском мире было известно имя Густава Фриштенского[8]. Ондржей встречался с ним во время своих скитаний, и знаменитый борец заинтересовался могучим кузнецом. Но Ондржей не хотел идти к нему. Он уже не был шестнадцатилетним подростком, которого можно было выдавать за чудо-ребенка. У него была профессия, жена и сын. К цирковым скитаниям он прибегал как к выходу лишь в случаях самой горькой нужды. Своей хрупкой Йозефке он посылал деньги и приветы из дальних городов, а в душных комедиантских повозках обнимался с иноземными циркачками. Домой он возвращался, только когда перекрещивались их пути-дороги.
Во время последнего возвращения его и застигла оккупация.
Болденка снова расщедрилась. Война требовала угля. Однако Ондржея хорошо помнил его бывший мастер, и работы по специальности для него не нашлось. Ондржей поступил на скверно оплачиваемую должность откатчика. Позднее он попал в ряды забойщиков и стал зарабатывать лучше. Прекратились бродячие походы в цирковых фургонах, кончились постоянные заботы о куске хлеба. Однако другие, более серьезные проблемы дали знать о себе.
Ондржей основательно пригляделся к миру. Кое-что ему уже было ясно, чего только он не передумал. Он давно уже понимал, почему большая часть опекишей идет поросятам хозяина, а меньшая — пекарскому подмастерью. Он научился видеть невидимое, слышать неслышимое, угадывать подводные течения в человеческом поведении и мышлении.
Он знал, ждал, что люди придут к нему.
— Эй, Ондржей! — окликнул его как-то раз на работе приятель Эда Чермак.
Хорошо знакомое обращение друзей и тон его заставило Ондржея, по горняцкому обычаю, присесть на корточки.
— Ну что? — спросил он с наигранным безразличием.
— Ты всегда был свой парень! — бросил вскользь Чермак.
— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Ондржей, вспомнив, наверное, свои приключения в цирковых вагончиках.