Постояв минуту, почтмейстер подошел к столу, взял Малека за воротник и встряхнул его. Это пришлось повторить несколько раз, прежде чем Малек разомкнул глаза. Казалось, для этого требуются огромные усилия. Наконец, тракторист признал почтмейстера. На лице появилась пьяная ухмылка.
— Я-аа несу-уу ва-ам газеты-ыы, слышите-ее, — начал он кривляться. Потом попытался встать, но, не удержавшись на ногах, снова плюхнулся на стул и смолк. Тогда почтмейстер обхватил его за плечи и дотащил до измятой постели.
Когда спустя несколько минут почтмейстер появился на пороге, прошел к жарко натопленной кухне в доме Матвияка, тот искренне обрадовался.
— Пришел-таки! — воскликнул он, вскакивая из-за стола. — Образумился наконец. А то под Новый год сидеть одному, да где это, брат, видано? Ну, проходи, проходи. Раздевайся. Вот знакомься — шурин, это — свояченица, а это — наш почтмейстер, — представлял их Матвияк по очереди.
— Погоди, — сказал почтмейстер, когда Матвияк хотел взять из его рук шапку, — я не на ужин пришел.
— Да вы нам не помешаете, — улыбнулась жена Матвияка.
— Нужно бы съездить в Самоты, — произнес почтмейстер.
— Случилось что-нибудь?
— Телеграмма поступила. На имя Вондраковой. Это та, у которой муж в больнице.
— И что?!
— Ему лучше. Кризис миновал.
— А я-то уж перепугалась, думала, стряслось что-нибудь, — проговорила Матвиякова.
— Телефон не работает. Нужно ехать.
— Ладно, — согласился Матвияк, — как поутихнет малость, я туда съезжу.
— Я хотел сказать… — почтмейстер запнулся, — я хотел сказать, нужно сейчас ехать. Передать ей. Она так мучается.
— Ладно, ведь праздник сегодня, — опять вмешалась в разговор жена Матвияка.
— Вот как раз потому… мне и казалось, что…
Матвияк и почтмейстер глядели друг на друга.
Наконец Матвияк откашлялся.
— Ты же видишь, гости у нас, — сказал он. — Сам пойми, не могу я уйти.
Почтмейстер молчал.
— Ты ведь меня знаешь. Случись что серьезное, да я и раздумывать бы не стал. Но из-за телеграммы… Да и с шурином мы столько лет не видались, а завтра утром им уезжать…
Все время, пока почтмейстер копил деньги на телевизор, он с удовольствием предвкушал, как новогодний вечер проведет у телевизора. И вот теперь, когда этот вечер, наконец, наступил, он не испытывал ни радости, ни удовлетворения. Сидя над стаканом рислинга, который ему сегодня тоже что-то не нравился, почтмейстер не торопился включить эту сверкающую новизной волшебную машину, дарующую хорошее настроение. Ему не хотелось видеть оживленные лица и слушать веселую музыку. Понемногу отхлебывая вино, сегодня казавшееся ему кислым, почтмейстер размышлял о мире, где один человек сходит с ума от горя, в то время как другие люди заняты лишь тем, как бы получше развлечься, посмеяться и, откупорив бутылки, выпить за то, что они живы и здоровы. Горе соседа их совершенно не трогает. Почтмейстеру пришло в голову, что, возможно, именно в этом и кроются корни зла, веками мучающего человечество, как неизлечимая болезнь. Его мысли прервал звонок в дверь.
Это был Гаек. Он не хотел проходить, бормотал, что заскочил, мол, на минутку, на пару слов, но почтмейстер, проговорив «ну не будем же мы стоять в прихожей», затащил его в комнату.
— А вы разве не смотрите телевизор? Передают отличную новогоднюю программу.
— Нет, — отвечал почтмейстер, доставая из шкафа второй стакан, — настроение неподходящее.
— Я вот хотел вам сказать… мне пришло в голову, — начал было Гаек, но потом запнулся и умолк.
— Так что же тебе пришло в голову?
— Меня, пан почтмейстер, иногда такое разбирает… То ли у меня характер дурацкий, то ли еще что… Потом и самому неудобно. И мне бы не хотелось, чтобы вы думали…
— А я ничего и не думаю, — перебил его почтмейстер.
— Пан почтмейстер, эта женщина… Надо бы к ней съездить. На тракторе.
Почтмейстер поставил бутылку на стол и удивленно взглянул на смущенного Гаека. Вдруг резкие морщины на его лице как бы растаяли, и почтмейстер улыбнулся. Взяв со стола стакан, он подал его Гаеку.
— За что?..
— Я… серьезно, — запинаясь, проговорил Гаек.
— За почтальонов, — продолжал почтмейстер, не переставая улыбаться.
Они выпили до дна.
— А я уж и впрямь начал за тебя бояться, — сказал почтмейстер.