В гулком и в то же время оглядчивом оживлении вечера звучали какие-то голоса, где-то кололи дрова, звякали цепи ведер, мычали коровы.
Кониар, погруженный в свои мысли, вошел во двор и сбросил мешок с картошкой на землю. Верона, торопившаяся с подойником в хлев, услышала, как сильно ударился мешок о землю, и крикнула:
— Осторожно! Обобьешь!
Он промолчал, хотя из хлева все еще доносилось ворчание жены. Едва передвигая ноги, он поплелся в горницу. Снизу, из деревни, донесся колокольный звон.
И тут Кониар машинально, вопреки обыкновению, остановившись, перекрестился.
Зузка, с лопатой в руке проходившая мимо отца, с изумлением и любопытством взглянула на него.
Кониару показалось, что в ее удивленных глазах он разглядел скрытую насмешку. И быстро отвернулся.
Только сейчас Кониар осознал, что перекрестился по прошествии многих лет, так, как когда-то в молодости. И даже сам испугался того, что с ним происходит. Давно, с тех пор как он вернулся с войны, колокольный звон почти не ощущался им. Он привык к его небрежному перезвону, как к тиканию часов, отмеривающему время. И вдруг сегодня, совершенно неожиданно, голос колокола внезапно наполнил его какой-то силой, и эта сила подняла его руку для крестного знамения.
Ему стало стыдно перед самим собой и дочерью, — громкое шлепанье ее ног слышалось теперь под окошком горницы.
В этот вечер он только так, для вида, покопался в еде, чтобы не сказали, будто он к ней совсем не притронулся. Положил ложку, вытер ладонью губы и тут же вышел. Направился вниз, в деревню. Следом за ним поднялся из-за стола и сын Михал, в несколько шагов он догнал отца, некоторое время они шли вместе. Молчали. Кониар ни о чем не расспрашивал его, даже о кооперативных конях, на которых теперь ездил сын и которые отдыхали перед завтрашней вспашкой. Сын, шагавший рядом, словно мешал ему. Он почувствовал облегчение только когда Михал задержался на мосту, где, опершись на перила, стояла группка парней, перебрасываясь шутками с девчатами.
Недалеко от площади его окликнул Жбирко.
Кониар остановился.
Жбирко был одним из тех немногих, кто вступил в кооператив, приведя туда и своих лошадей. Он курил, прислонившись плечом к оббитой стене. Кониар остановился перед ним, и Жбирко громко выдохнул:
— Да, это дело.
И не произнес больше ни слова. Кониар кивнул. Лишь некоторое время спустя, когда Жбирко спросил его о кооперативных лошадях, он медленно ответил:
— А… а сегодня их кормил Михал. Мы полдня провели на Грбачинах.
— Картошку копали?
Кониар снова тупо кивнул.
Жбирко, хоть его вовсе не интересовала соседская картошка, невольно продолжал разговор.
— Ага… Урожай, значит, собирали.
При этих словах Кониара даже передернуло, он не смог не вздохнуть от огорчения.
— Свиньи его собрали.
— Кабаны?..
Кониар не поддакнул ему. Со стороны моста доносился девичий смех. Кониару этот смех казался непристойным и возмутил его. Он плюнул.
— Ну, ладно. Пойду. Сегодня мне охота выпить.
На краю деревни, когда он проходил мимо избы Пустая, от забора отделилась Юстина. Словно ужаленная, бросилась она в горницу, с яростью хлопнув дверью. Кониар шел, будто ничего не замечая, но почувствовал, как кровь в жилах побежала быстрее. Губы у него задрожали. Юстина Кониарова была ему сестрой. Все годы, с тех пор как она вышла замуж за Пустая, Юстина помнила, что она — Кониарова. Они часто навещали друг друга. Но стоило Штефану вступить в кооператив, вся дружба пошла врозь.
Теперешнее ее молчаливое бегство и злобное хлопанье дверью задело его сильнее, чем ее тогдашний позорный визг.
Не помня себя, он дошел до трактира. Думал, что в нем полно народу, и втайне надеялся, что там отведет душу. Но за столом сидело всего лишь трое мужиков, а за ними, в противоположном углу, казалось, дремал Василь Томко. Кониар подсел к нему, а трое, сидевшие впереди, вдруг умолкли.
Лицо Василя расплылось в странной, смущенной улыбке. Он быстро-быстро заморгал глазами, а потом уставился на пришельца. Под мирным взглядом его серых глаз Кониару стало спокойнее. Хоть он первым делом клял кабанов, но все время изрыгал проклятия и брань, принимая в расчет, передается ли Томко все то, что кипит и бушует у него внутри, не давая успокоиться.
В то время как Кониар постепенно приходил в себя, Томко хмелел.
— Ладно, плюнь на этих кабанов, Штефан. Каждый год они у тебя все сжирают. Сейчас мы должны думать, что будет с нами, с кооперативом. То, что было до сих пор, так это, собственно, еще не кооператив. Ну скажи… что изменилось? Только теперь мы по-настоящему примемся за кооперативное дело.