С удивлением и некоторым недовольством Кониар поднял брови.
— Хм… А тебе ничего не жаль?
— Жаль? — протянул Василь. — Да кому же чего иногда бывает не жаль! А мне, если по правде сказать, больше всего жаль самого себя. Оттого и вступил в кооператив.
Кониар, вздохнув, в задумчивости кивнул головой.
— Ты и впрямь так… легко…
Томко, всполошась, взглянул на него.
— Распахать придется, тут уж ничего другого не придумаешь. Что изменится, если останутся межи?
Кониар проглотил слюну.
— Твоя правда. Не вступи я в кооператив, никогда не зажил бы по-новому.
— Вот видишь, — с облегчением вздохнул Василь, и лицо его прояснилось. — Мои делянки были разбросаны повсюду. Три с половиной гектара в двадцати девяти местах. Часть здесь, часть там. Некоторые, ей-ей, нельзя было даже измерить, так только, следочки одни. — И он зашаркал по полу, словно измеряя крохотные кусочки земли. — А теперь, когда я мысленно представляю себе наше поле, всегда вспоминаю Яношика. Да ты и сам небось помнишь. Когда его хлопцы делили среди бедных баб полотно, которое отобрали у богатых, и хотели мерить его на локти, он крикнул: «Только не мерьте, хлопцы, на локоть, отмерьте, как след, от бука до бука». Вот то же самое я вижу теперь! Не станем мерить наши поля на локоть, и будут они широкие, словно сам Яношик их размерял.
Кониару показалось, словно Василь светился весь, да и голос у него звучал мягко, убаюкивающе. Задумался Кониар. Но тут услышал над собой:
— Ну как? Пошли, что ли, Штефан?
Ему было жаль, что Томко уже уходит; ему самому еще не хотелось покидать корчму.
— Нет, — покачал он головой.
— Ну, я пошел! — сказал Василь, вдруг заторопившись и словно обрадовавшись, что уходит один. Это был маленький сухощавый человек, но Кониару в это мгновение он показался большим и мужественным.
Он остался за столом один. В трактире по-прежнему было почти пусто. Хотя мужики время от времени и появлялись у буфетной стойки, но опрокидывали свои рюмки стоя. Окинув взглядом зал и убедившись, что ничего особенного не происходит, они исчезали.
Потом разбредутся по своим углам, мелькнуло у Кониара, — наши собираются у председателя Дани Варги. И те, другие, тоже не упускают случая обсудить дела сообща, подумалось ему.
И он сел так, чтобы лучше видеть лица тех, кто громко разговаривал в противоположном углу. Хотя за столом их было всего лишь трое, не считая пастуха Тёрёка, на весь трактир воняло самогоном и табачным дымом. До Кониара доносилось все: и кто каким голосом говорил, и как громко все вздыхали, упоминая про завтрашний день.
Атмосфера в корчме была накалена. Все словно ждали, что и он, Кониар, ввяжется в разговор.
Кониар задержал взгляд на Русняке. Этот крепкий коренастый мужчина с квадратным лицом и твердым подбородком, с толстым и вечно полуоткрытым ртом сидел как раз напротив него. Из-подо лба, закрытого пожелтевшей, сильно засаленной соломенной шляпой, глядели маленькие бесцветные глазки. Глаза бесцветные, а взгляд угрюмый, ненасытный, голодный.
«Нет, такой, как Русняк, никогда не примирится с кооперативом», — шепотом произнес Кониар. Он знал Русняка с детства. Тоже бедняк, был старшим в семье и после смерти отца чуть не до смерти заставлял работать на себя младших сестер и братьев. Лишь только они подрастали, он вышвыривал их из деревни: идите, мол, на все четыре стороны. Так и остался в избе один с матерью. Потом женился, взял хорошее приданое, продал свой дом и перебрался к жене. Они обзавелись лошадьми и прикупили землицы. Он готов был заграбастать всю деревню со всеми потрохами. В его сердце уже давно иссякла любовь к людям, если она вообще когда-либо там и водилась. Каплю по капле ее высосало неистовое желание владеть землей. За нее он готов был биться не на живот, а на смерть, отдать под суд даже родственника, готов был убить.
Как-то, несколько лет назад, они встретились на кладбище в день поминовения усопших. Русняк подошел к могиле отца и зажег свечку. Постоял. Едва несколько капель стекло со свечки, он загасил пламя и вытащил свечу. Затем соскреб ногтем размягший воск и вмял его в ямку в земле, чтобы создалось впечатление, будто свечка выгорела дотла.
Вечером на кладбище схватили двоих его детей, собиравших на могилах недогоревшие свечки.
Деревенские избегали встречи с ним. Друзей у него не было. Но теперь, когда речь зашла о кооперативе, а он яростно восстал, часть деревни приняла его к себе.
Кониар слышал гневное брюзжание Русняка:
— Вот, к примеру, ты, Игнат. Что ты без земли? Пустое место! И почему нас, черт возьми, не оставят в покое, чтобы мы могли жить, как раньше?