Кровь бросилась ему в голову. Он схватил топор. Не Русняк ли, пронеслось в голове. Вспомнил, как в трактире, при встрече с Олексой, глаза Русняка вонзились в него, как два острых ножа.
Осторожности ради он притаился за изгородью. Но тут заметил быструю легкую тень и одновременно услышал, как захлопнулось окно в комнату, где спала Зузка. С облегчением Кониар громко выругался, грозно постучав в потемневшее окно.
— Ну, погоди, негодница! Ну, погоди, утром я тебе покажу!
Напротив, в дверях сеновала, выросла фигура Михала.
— Ты что, отец?
— Ничего. Это Зузка все… — ответил он сердито.
Михал недовольно зевнул.
— Зу-за…
И снова отправился на сеновал.
Кониар сердился, а по телу разливалось приятное тепло. И чего только сегодня ему не приходит в голову.
Снова положив топор на чурбан, он поставил бадью на место и, крадучись, вошел в хлев. Там было тепло. Дух хлева со смесью запахов навоза, гнилого картофеля и молока он всегда вдыхал с таким же нетерпением, как самый чистый воздух на горной поляне. Чернушка и Лысая дышали спокойно. Он постоял над ними, прислушиваясь, как сзади, в соломе, шуршит мышь.
Кониар юркнул в постель.
Ему уже не хотелось больше ни о чем думать, хотелось уснуть. Он лежал долго и неподвижно, мозг истомился, но сон не шел. Он поймал себя на том, что глаза его открыты и что он думает, каково сейчас его жене, которая лежит рядом с ним. Ведь она, наверное, тоже не спит, хотя даже не шевельнулась, когда он вошел в комнату. Да, и ей, вероятно, сейчас нелегко.
На том роковом собрании, где все решилось, Верона не была. Она лежала больная, ждала его, а когда он вернулся, смотрела на него лихорадочными, расширенными глазами. Он рассказал, как все произошло. «Все-таки», — вздохнула она. Потом села и долго в оцепенении смотрела перед собой.
Кониар лег, но она отвернулась от него, и он неожиданно почувствовал, как она раздраженно и враждебно ударила его по бедру горячей босой ногой. Ему это показалось странным, ведь они же вместе договорились обо всем.
Теперь он больше, чем когда-либо, понимал ее. Ему вспомнилось, как сердито она прикрикнула на него, когда он бросил наземь мешок с картошкой. А у самой вязанка выпала из рук прямо посередине комнаты, когда она несла дрова к печи.
Громко пробили часы. Полночь!
«Значит, все произойдет уже сегодня», — неожиданно подумал Кониар.
На мгновение ему показалось, что жена тихонько всхлипнула. Но ему не хотелось разговаривать. Молча смотрел он перед собой, а мозг сперва несмело, а потом все более неотступно и настоятельно начинала сверлить назойливая мысль. Он долго внутренне сопротивляется ей. И все-таки, затаив дыхание, осторожно, волнуясь, выбрался из-под одеяла. И снова крадучись вышел из дома.
Тишина, казалось, стала еще плотнее. Он быстро миновал деревню, погруженную в полную темноту, и вскоре, запыхавшись, оказался на дороге, откуда простиралась равнина поля. Здесь, за Лиштиной, влево от берега речки, поросшего крапивой, чертополохом и низкой развесистой ивой, начинался его надел.
Он подошел к нему ближе. Поле было пусто и голо. Рожь давно убрали, а завтра, когда начнут пахать, распашут и его межу. И он, Кониар, сам начнет распахивать землю на кооперативных лошадях, ведь теперь он работает на них.
Осторожно вступил он на межу. От прелой травы шел запах; вдалеке глухо плескалась вода в речке. И вдруг в этой тьме Кониар, словно наяву, представил себе картины, существования которых вообще не предполагал в себе.
Вот он, мальчонка, сидит на меже, а повыше, над ним, отец и мать разравнивают поле перед посевом. Они разбивают мотыгами комья, образовавшиеся при сухой вспашке. По другую сторону межи сеют Грицы — Юрай Гриц с женой. И вдруг ни с того ни с сего поднялся крик. Отец и Гриц стояли друг против друга, грозя мотыгами, обвиняя друг друга — дескать, не так распахали межу. Мотыга Грица, занесенная над головой отца, ударившись о рукоятку его мотыги, скользнула вниз, но в это же время раздался дикий крик матери. Отец упал. Острие мотыги рассекло ему правое ухо, откуда струей полилась кровь.
С тех пор отец недослышал. И с тех пор всякий раз, когда маленький Штево видел отцовскую голову с изуродованным ухом — отсеченной частью ушной раковины, — в нем поднимались ненависть и злоба ко всему, что касалось Грица. Сколько раз после этого Кониарам и Грицам пришлось нагибаться за одним и тем же камнем, который то и знай перелетал через межу, словно их и без того не появлялось вполне достаточно на обоих полях. Когда, копая картофель или на прополке, дети Кониара разводили костер по соседству с детьми Грица, то охапками таскали сухую картофельную ботву и сухие сорняки со всех других полей, лишь бы огонь на их поле, которое было меньше поля Грица, пылал сильнее того, который на противоположной стороне разводили дети Грица.