— Вы пили сидр и даже для приличия взяли несколько крекеров. Это для вас, пожалуй, как для человека жевать лебеду и сырые виноградные листья: засоряет ёмкости, но все ж, получается, не отрава. Под самый конец я устроила невинную проверку.
— Зачем это всё?
И тут я поняла. Не может такой активный, такой земной человек, как Маргарита, отчаяться в жизни. Трудно себе представить, чтобы она не сумела до сих пор избавиться от плода — если ей того хотелось. Нелегально, переехав в другую страну, где это разрешено. А если мои заключения верны…
— Дирги — это плавильный котёл, — произнесла я медленно. — Реинкарнация своего рода. Возможность для вашей дочери родиться чистой.
— Дочери?
— У дирг-дью не может быть сыновей.
— У меня сын. Копия своего невольного производителя, где от меня — ничтожная часть. Это и добило меня под конец. А ведь и правда. Я не учла обстоятельства, но оно послужит к лучшему. Под конец была одна мысль в голове: с женщиной, с медиком — куда легче говорить и делать.
Мы помолчали. Потом Маргарита произнесла:
— Довольно с меня, пожалуй. Вы узнали всё, что вам было интересно? Тогда, может быть, пойдём обратно: кстати, ознакомитесь с бумагами.
В доме я постановила конкретно изменить роли.
— Готова подождать, пока вы примете душ, — сказала я. — Но недолго и не слишком горячий: не вздумайте греться до малинового звона, как в финской бане. Можете принять простой анальгетик. Если вы полагаетесь на мои эндорфины — зря, они могут повредить стволовым клеткам и прочему. Ситуация близка к патологическим родам, когда из двоих выживает один.
Это было двойным преувеличением. При изъятии мы причиняем вполне терпимую неприятность, только вот нашим донорам также полагается бонус. И брать материал придётся как от матери, так и от дитяти — это сложно до чрезвычайности, как физически, так и психологически. На такое не решится ни один сколько-либо разумный дирг, уж я такое по себе знаю. Сознательно мы никогда на это не идём: один заказ — одно целостное существо, и точка. Закрываем глаза на реальность? Возможно.
(Как часто вы режете курицу с десятком разновеликих яиц внутри? И потрошите икряную белугу? Ах, вы не сельский житель и не браконьер?)
Рита вышла из ванной, накинув на плечи лёгкий халат. И босиком. Кусок мяса, завёрнутый в полупрозрачную плёнку. Толстуха, похожая на тесто, вышедшее из опары. Допотопный знак плодородия, выкопанный из троглодитской захоронки. Эти чувства промелькнули и ушли, сменившись лихорадкой, что сотрясла меня от мозга до кончиков пальцев. Всех двадцати.
— Что дальше-то делать, девочка? — заговорила она первой.
Но я уже подхватила её на руки и уложила рядом с собой на вымытый до блеска пол.
Клыки у нас под верхним нёбом, выкидные, как у гремучника, и соединяются с желёзками, вырабатывающими морфин. Зрелище не для зубных врачей, кои, по счастью, нам не нужны, и вообще не для слабонервных: правда, для всасывания мы их не используем. Только для введения наркотика. Я дотронулась ногтем, в одно мгновение изменившим форму, до набухшей паховой артерии, и пробормотала:
— Вот здесь.
Молниеносно рассекла жилу своим природным стилетом и поцеловала.
Через небольшое время:
— И вот здесь.
Что чувствовала Маргарита, пока я поочерёдно касалась языком и губами тонких струек крови, ветвящихся по коже, такой нежной и бархатистой? Вбирала, всасывала их в себя вместе с плотью? Сначала, когда ещё была остра та первая боль, которую я ей причинила, она молчала, но потом её стоны не выражали по видимости ничего, кроме наслаждения. Страсти, которую она — в отлетающей от неё жизни — не испытала ни с кем.
Вопреки сплетням, нам не нужно полностью обескровливать человека, чтобы убить. Дело в том, что от быстрого натиска у него не выдерживают внутренние органы. На сей раз я превысила безопасную для дирга норму и лишь тогда отодвинулась в сторону, когда перестала слышать оба сердца — большое и малое. Пятьдесят пять лет и пять лунных месяцев.
И ещё четыре солнечных месяца — до того момента, когда я не появилась в этом уединённом месте, держа у сосков мою крошечную искорку. Мою Синдри, прекрасную тайну и дочь Прекрасной Тайны.
Разумеется, юридические аспекты нас не затруднили: напротив, послужили ширмой. В смысле — одна подруга навестила другую, чтобы обсудить некие юридические тонкости, связанные со внезапным ухудшением здоровья последней. Слов «суицид» и «лесбиянки» деликатно не произносил никто из полисменов, коронёров, служителей анатомички и нотариусов. Что запрещено, того не существует в пространстве закона. В равной степени как не существует и нас, диргов.