Я тут же вспомнил вкус запечённой саранки, которой меня угощала Любка. Чем-то она мне напомнила пареную репу.
Помогая бабушке общипывать ягоду, я слушал её и думал, что вот этими же руками когда-то она пеленала отца, кормила с ложечки, перед тем как усадить перед фотоаппаратом, наряжала его. Потом, когда подрос, он уже приносил домой всё, чем была богата сибирская тайга. А я, уткнувшись в книгу про Робинзона, совсем не замечаю того, кто находится со мною рядом. И тут поймал себя на том, что думаю о соседской Любке, которой начихать на переживания какого-то там мореплавателя. Вот я скоро уеду – и всё останется так, как и было здесь раньше.
Мои размышления прервал стук в дверь, я встрепенулся, ожидая, что пришла Любка, но ошибся, на пороге стояла её мать, тётка Устинья.
– Ба, да кто к нам в гости пожаловал! – воскликнула бабушка. – Да ты чё так, соседушка, вырядилась? В кино, что ль, собралась? Платье у тебя баское. Из кримплена поди?
– Из него, открыла шкаф, висит себе не надёвано. Так до смерти и провесит. Что мне, в гроб его с собой надевать? Я ж к вам, Матрёна Даниловна, по делу. Ребят скоро в школу отправлять, а тутока у меня в швейной машинке шпулька сломалась. Заела. А Хлестунов Колька, мастер наш, в больницу попал. Увезли в город. Ты мне на день не одолжишь свою?
– Я давно не пользовалась, её смазать бы надо, – подумав немного, ответила бабушка. – Она мне славно послужила, теперь стоит без надобности. Конечно, возьми! У меня где-то и машинное масло сохранилось.
– Вот и хорошо, вот и ладно, – помягчевшим голосом запела Устинья. – А я вам травы принесла, от давления хорошо помогает. Вы, гляжу, ягоду начали перебирать. Я счас к вам Любку пошлю, она поможет. У неё руки быстрые.
– Да мы и сами справимся. Не ожидала я, что мой внучек столько нагребёт. Весь в своего отца. Да ты присаживайся, чего стоишь? В ногах правды нет!
– Да мне ужин готовить надо, – начала было искать причину для отказа Устинья. – Скоро Яков Иванович должен подойти. Опять ругаться будет.
В своём неношеном, как она говорила, платье тётка Устинья в белых кожаных туфлях на невысоком каблуке стояла крепкая и ладная, волосы гладко зачёсаны и собраны на затылке. Глядя на неё, и впрямь можно было сказать, что пришла как на праздник, ну точь-в-точь Любка, только подобревшая, как, бывало, говорили на станции, всё женское было при ней.
– Поругается и перестанет. Не в первый раз, – махнула рукой бабушка. – Присаживайся, сейчас я самовар поставлю, чай пить будем.
– Раньше белобокую ягоду не брали, – присаживаясь за стол, сказала Устинья. – Как огурцы поспеют, так и черница поспеет. А бруснику тока осенью брали, шас рано берут. Сахара тогда не было, но она, сентябрьская, не портилась, поскольку спелая, наполненная своим соком была. Держали её в кадках, в чумовьях, из бересты сделанных. По восемь – десять вёдер засыпали на зиму. Придёшь со школы, нагребёшь в совок – и с чаем. Вкуснота. Девки, когда на танцульки собирались, бывало, брусничным соком заместо румяны щёки мазали. А седня чё, дерут белобокую, сейчас ись таку ягоду зубы ломит. На своём соку она должна быть. Черёмуху сушили, мололи. Борщевик – это лакомство. Берёзовый сок, сахарные почки, сосновый сок, затем полевой лук. Его заготавливали мешками. Медведь, тот после берлоги, то же самое ес, а ешо муравьев, малину с кустов обсасыват, саранку ес.
– Саранка хорошо помогала при зубной боли и внешне похожа на чеснок, – сказала бабушка. – Саранку можно есть сырую и варёную. Мы её собирали, когда запахивали поле. Идём и собираем. Ещё заваривали и ели свежую лиственничную хвою, крапиву, корни лопуха, черемшу, заготавливали и солили папоротник орлик. Из берёзового сока вытапливали густой и сладкий сироп. Заливали его в противень и ставили на плиту, вода выпаривалась, а сладость оставалась. Её сливали в четверти, были такие большие стеклянные бутылки, в них мы ещё молоко сливали. Даже бражку ставили из берёзового сока. Черемшу, щавель, папоротник промывали и засаливали.
– А у нас на Ангаре рыбалка была знатная, – вспомнила Устинья, – битком называлась. О такой здесь и не слыхали! Мужики знали, что рыба стоит в уловах на глубине. Собирались там на лодках, самоловы в воду бросали. Куда бросали самоловы, потом в ту же место начинали камни бросать. Пугали ими, осётры уходили от них в рассыпную и попадали на самоловы. Крупные попадались, иногда до десяти килограммов тянули. Бока у них жёлта-жёлта. Мужики, они её хряп-хряп багром по голове. Она успокоится. А мы их на кукан – и в воду. Хотелось имать большую и икряную. Животы у стерлядки назывались подчерёвки. Самая вкуснятина, жирная, мягкая. Шмыгнув носом, Устинья, сглотнув, облизнуда свои полные губы. Когда случался богатый урожай на кедровый орех, мы из этих отсеянных и отвеянных и очищенных от скарлупы зерен делали масло и молоко. Били их в ступьях и ссыпали в деревянные тазики. Заливали водой – и на мороз, получалось мороженое. Вкуснятина! А на Рождество ходили и славили. Заходишь в дом и поёшь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссияй миру свет разума. Господи, слава Тебе!» Тётка Устинья перекрестилась на висевшие в углу иконы. А ещо пели: