На последних страницах своей статьи, которые звучат как политическое завещание великого критика, Добролюбов коснулся одного из таких вопросов: где же выход из критического положения для этих несчастных, забитых, униженных и оскорбленных людей? Долго ли будут они молча терпеть свои бедствия? Ему хотелось ответить на эти вопросы прямо и резко, как и подобает человеку, уверенному в том, что единственный выход — это уничтожение векового порядка, уродующего людей. Но он вынужден был ответить так: «Не знаю, может быть, есть выход; но едва ли литература может указать его; во всяком случае, вы были бы наивны, читатель, если бы ожидали от меня подробных разъяснений по этому предмету… Где этот выход, когда и как[24] — это должна показать сама жизнь…»
Он уже забыл о Достоевском, о необходимости спорить, парировать его удары, защищать свои эстетические позиции. Он говорил о более важном — о жизни, о ее великих задачах и тем самым наглядно демонстрировал преимущества революционно-демократической критики, полной общественного и патриотического смысла, перед критикой, замыкавшейся в узких пределах искусства. Добролюбов звал к борьбе, будил уснувших, воспевал свободного человека, перед которым «открывается выход из горького положения загнанных и забитых». Он не мог прямо ответить на вопрос, «когда и как» придет день свободы. Но, обращаясь непосредственно к читателям, он вопреки цензуре старался все-таки разъяснить и указать им, в каком направлении следует искать «выход»: «…Главное, следите за непрерывным, стройным, могучим, ничем не сдержимым течением жизни, и будьте живы, а не мертвы». Этот зашифрованный призыв к революционному действий, по существу, означал: «Ждите близкую революцию, готовьтесь к ней, примите в ней активное участие».
Таков был неожиданный для Достоевского ответ от «предводителя утилитаристов», ответ убийственный для тех, кто защищал реакционные принципы эстетической критики и «вечные» законы искусства.
Последняя страница статьи «Забитые люди» представляет собой изложенную эзоповским языком программу подготовки народной революции. В конце статьи Добролюбов выражал твердую уверенность, что большая часть так называемых «забитых людей» крепко и глубоко «хранит в себе живую душу и вечное, неисторжимое никакими муками сознание своего человеческого права на жизнь и счастье».
Написав эти прекрасные слова, Добролюбов, конечно, не думал, что он закончил последнюю свою статью.
В сентябре Николай Александрович еще продолжал работать, много бывал в редакции; не обращая внимания ни на какую погоду, ездил в типографию и к цензорам. Однако окружающие ясно видели, что он заставляет себя двигаться из последних сил. Однажды в начале октября Добролюбов приехал к Некрасову прямо от цензора, крайне раздражённый и совсем расхворавшийся. Авдотья Яковлевна немедленно уложила его в постель. Встать с нее Добролюбову уже не пришлось.
К туберкулезу, который тогдашние врачи долго не могли у него обнаружить, к общему истощению организма, результату непомерного труда, прибавлялись еще нравственные страдания. Одна только борьба с цензурой стоила ему невероятных усилий. Несомненно, что течение его болезни обострялось причинами общественного характера: в это время началась полоса политической реакции. Еще весной было жестоко подавлено восстание крестьян в селе Бездна Казанской губернии, После опубликования манифеста 19 феврале, правительство проводило целую систему кровавых усмирений бунтующего крестьянства. В журналах запрещались статьи, цензура свирепствовала. Начались обыски, аресты революционеров и людей «неблагонадежных». «Подобные слухи, вести и факты, подтверждающие эти вести, — по словам Антоновича, — окончательно придушили его, он слег в постель, чтобы уже не встать с нее».
Еще в сентябре Добролюбов был потрясен сообщением об аресте Михаила Ларионовича Михайлова. Больной, разумеется, не мог знать, что на допросе в III отделении арестованного Михайлова прежде всего спросили, знает ли он писателя Добролюбова и встречался ли с ним за границей. Отважный и энергичный человек, Михайлов незадолго перед тем отпечатал в Лондоне революционную прокламацию «К молодому поколению», затем тайно привез ее в Россию и сам распространил «с большим шумом и с замечательной смелостью» (слова современника). Спустя десять дней Михайлов был арестован. Примечательно, что в тот же самый день Шелгунов, живший с ним в одной квартире, вечером поехал к больному Добролюбову и сообщил ему все подробности обыска и ареста. Поспешность Шелгунова, прежде всего известившего об этом именно Добролюбова, лишний раз указывает на наличие революционных связей между Добролюбовым и Михайловым.