В речи Некрасова были и такие слова, которые нельзя было поместить в журнальном отчете. Так, из донесения жандармских агентов мы узнаем, что он приписал смерть Добролюбова «сильному душевному горю вследствие многих неприятностей и неудач», а также говорил, что «он умер, к несчастью, слишком рано, мог еще много совершить, ибо он занимался делом, а не голословил, и советовал последовать его примеру».
После Некрасова говорил Чернышевский. Очевидцы запомнили, что шуба его была распахнута и грудь открыта, но, несмотря на сильный мороз, он не чувствовал холода. Речь его была большая и в политическом отношении поразительно смелая. Начав с того, что публика должна знать подлинные причины смерти Добролюбова, Чернышевский затем вынул из кармана тетрадку и сказал: «Вот, господа, дневник покойного, найденный в числе его бумаг… Из этого дневника я прочту вам некоторые заметки, из которых вы ясно увидите причину его смерти, лиц я называть не буду, а скажу только: NN»
Дальше Чернышевский прочел примерно восемь отрывков из дневника, по-видимому веденного уже после возвращения из-за границы. Этот дневник не сохранился. В передаче агентов Третьего отделения отрывки, прочитанные Чернышевским, выглядят так: «Такого-то числа пришел ко мне (т. е. к Добролюбову) NN и объявил мне, что в моей статье сделано много помарок.
Такого-то числа явился ко мне NN и передал, что за мою статью… он получил выговор.
Такого-то числа получено известие, что в Харьковском университете были беспорядки. Получено уведомление, что беспорядки были в Киеве.
Дошли сведения, что некоторые из «наших» сосланы в Вятку; другие же, — бог знает, что с ними стало.
Получено сведение из Москвы, что в одной из тамошних гимназий удавился воспитанник за то, что его хотели заставить подчиниться начальству».
Прочитав эти строки из дневника, Чернышевский прибавил: «Но главная причина его ранней кончины состоит в том, что его лучший друг — вы знаете, господа, кто — находится в заточении». Здесь имелся в виду М. Л. Михайлов, который в это время был уже приговорен к. двенадцати с половиной годам каторжных работ. И знаменательно, что тут же во время похорон, после речей, среди присутствовавших был устроен сбор средств в пользу приговоренного революционера.
Донесения жандармской агентуры, конечно, не являются абсолютно достоверным документом, но несомненно, что общий смысл выступления Чернышевского передан в них верно. По словам агентов, его речь, так же как и речь Некрасова, «клонилась, видимо, к тому, чтобы все считали Добролюбова жертвою правительственных распоряжений и чтобы его выставляли как мученика, убитого нравственно, одним словом, что правительство уморило его». Свидетельства современников подтверждают политическую остроту и агитационный характер выступления Чернышевского. Так, А. В. Никитенко запомнил (со слов очевидцев) его замечание, что Добролюбов «умер жертвой цензуры». Обращаясь к собравшейся толпе, Николай Гаврилович, по словам Никитенко, неоднократно восклицал: «А мы что делаем? Ничего, ничего, только болтаем».
Другой современник передает, что Чернышевский «с необыкновенным чувством» сказал в своей речи: «Какого человека мы потеряли! ведь это был талант.
А в каких молодых летах он кончил свою деятельность! ведь ему было всего 26 лет; в это время другие только учиться начинают!»
В конце своего выступления Чернышевский прочел стихи Добролюбова, прозвучавшие как завещание тем, кто придет на смену павшему борцу; одно из стихотворений («Милый друг, я умираю…») кончалось призывом: «Шествуй тою же стезёю»; второе («Памяти отца») содержало слова, ставшие потом широко известными:
Речь Чернышевского произвела большое впечатление на собравшихся. Шпику: шнырявшему в толпе, удалось подслушать разговор двух военных, пораженных смелостью оратора. Один из них сказал другому: «Какие сильные слова! Чего доброго, его завтра или послезавтра арестуют». Спустя три дня после похорон Добролюбова последовало распоряжение; о невыдаче Чернышевскому заграничного паспорта: власти явно опасались побега революционера за границу. А через семь месяцев за ним захлопнулись ворота Петропавловской крепости.