Правда, первый ответ, полученный из дома, был неутешителен. Александр Иванович был недоволен нарушением родительской воли и сетовал на легкомыслие сына. Но в конце концов он понял, что ему придется примириться с институтом, и сообщил об этом в Петербург. К тому же оказалось, что и архиерей «Ерема» не так уж сердится: духовному начальству даже лестно было узнать, что воспитанник семинарии поступает в столичное учебное заведение. Когда все уладилось, Добролюбов в одном из писем к отцу сделал такое признание:
«…Я поехал в Духовную академию только от крайности. Давнишняя мысль моя и желание было поступить в университет; но когда сказали мне, что это невозможно, я старался найти хоть какое-нибудь средство освободиться от влияния отца Паисия и Еремы[4], и это средство я нашел в Петербургской академии. Но и при этом у меня всегда оставалась мысль не только поступить на статскую службу, но даже учиться в светском заведении. Мысль эта глубоко вкоренилась во мне и ничуть не была пустою мечтой… Я уже… давно понял, что я совсем не склонен и не способен к жизни духовной и даже к науке духовной».
Это слова человека, который много размышлял о себе, обрел твердость суждений и наполовину уже освободился от мглы, застилавшей ему глаза, расстался со многими предрассудками.
Вскоре начались учебные занятия, и Добролюбов с головой погрузился в науку, в новую жизнь, которая перед ним открылась.
Он был так доволен судьбой, что на первых порах ему решительно все нравилось в Петербурге, начиная от климата и кончая институтом. Товарищи, с которыми он жил теперь в одной камере (так назывались комнаты, где жили студенты), профессора, директор представлялись ему людьми необыкновенными: «Директор очень внимателен, инспектор — просто удивительный человек по своей доброте и благородству. Начальство вообще превосходное…» Он в восхищении и от институтской столовой, где студентов кормили (судя по его же описанию) более чем посредственно; в письме домой он даже нашел необходимым отметить, что за обедом каждому ставят особый прибор — это не то, что в академии, где несколько человек вместе «хлебают» из общей чаши… А если хочешь есть, добавлял новоиспеченный студент, подадут еще тарелку — совсем как дома. Но здесь он, судя по всему, покривил душой, чтобы доставить удовольствие матери; а может быть, он еще просто не знал тогда, что в обширном и тщательно разработанном «Наставлении для. студентов Главного педагогического института» было прямо указано: «За столом никто не вправе требовать себе другой порции; потому что во всяком благоустроенном казенном заведении всему ведется счет и мера».
Занятиями своими и большинством профессоров Добролюбов также был очень доволен. С интересом слушал он лекции по русской истории Н. Г. Устрялова, университетского профессора, автора многих учебников и многотомной «Истории царствования. Петра Великого» (позднее Добролюбов посвятил этому труду своего бывшего профессора обширную статью, в которой критиковал его исторические взгляды, стремление заменить историю народа историей царей). Высоко отзывался он о лекциях Н. М. Благовещенского, который вел курс латинской словесности, «Ах, если бы вы слышали нашего Благовещенского! — писал Добролюбов в Нижний своему бывшему учителю Кострову. — Как живо и увлекательно читает он «Энеиду» и делает объяснения на латинском языке. Просто заслушаешься!..»
«С дивным одушевлением также читает Лоренц», — отмечал Добролюбов; однако его лекции по истории на немецком языке были мало доступны для студента, не овладевшего языком настолько, чтобы свободно понимать живую речь. Неудачны были уроки француза Адольфа де Креси, который преподавал язык, ни слова не зная по-русски, чем ставил в трудное положение большинство студентов («…Мы сидим и напрасно напрягаем внимание»).
К «темным сторонам» института относил молодой студент и лекции профессора С. С. Лебедева по истории русской словесности. Это был любимый предмет Добролюбова, которым он увлекался с детства; однако лекции принесли ему жестокое разочарование: Лебедев был самым заурядным чиновником с убогими познаниями и жалким кругозором, ограниченным сугубо казенной точкой зрения на явления литературы. Когда позднее Добролюбов, продолжая семинарские традиции, начал писать пародии на лекции профессоров, Лебедеву суждено было стать одним из героев этих пародий, имевших большой успех и гулявших по всему институту.
4
Эти два имени вычеркнуты в тексте письма Добролюбова, вероятно, его отцом (он давал знакомым читать письма сына) и предположительно восстановлены Чернышевским (в «Материалах для биографии Н. А. Добролюбова»).