65. Много степеней целомудрия, по которым восходят к непоколебимой чистоте. Лествицу такого усовершенствования целомудрия я разделю на шесть степеней, которые однако ж в действительности проходятся незаметно, по подобию наших тел, которые в каждый день нечувствительно получают себе приращение и без нашего ведома вырастают до совершенного своего вида. – Первая степень целомудрия есть, – если монах не подвергается возмущению плотской похоти в бодрственном состоянии; – вторая, – если ум не замедляет в сладострастных помыслах; третья, – если при виде женщины нимало не тревожится вожделением; четвертая, – если в бодрственном состоянии не допускает и простого движения плотского, пятая, – если и самое тонкое согласие на плотское действие не ранит ума, когда рассуждение или чтение приведет на память человеческое рождение; шестая, – если даже и во сне не бывает возмущаем соблазнительными мечтами о женщинах.
66. Полная целомудренная чистота от начатков воздержания от похотных мыслей и движений отличается совершенным успокоением плотских возбуждений и покоем от них. Совершенно созревшее целомудрие всегда хранит невозмутимою и неколебимою чистоту тела и души, и есть ни что иное, как святость. Это бывает, когда плоть, перестав похотствовать на духа, начинает согласоваться с его желаниями и добродетелию, и когда они оба соединятся между собою твердым миром, и, по изречению Псалмопевца, как братья станут жить вкупе (Пс. 132, 1). – Тогда и Бог с ними бывает; ибо говорится, что в мире место Его (Пс. 75, 3), – т. е. не в шуме брани и борьбы со страстями, а в мире целомудрия и в постоянном покое сердца. Почему когда кто, чрез погашение плотских страстей, сподобится стяжать это место мира, то в то же время сделается и жилищем Божиим.
67. Третья борьба предстоит нам с духом сребролюбия, – со страстию чуждою и не свойственною нашей природе, и в монахе порождающеюся не от чего другого, как от малодушия слабо-энергичной души и не как следует настроенной, и большею частию от худо положенного начала отречения от мира, в основе коего не лежала горячая любовь к Богу. Прочие движения страстей, кажется, в нас самих имеют начало, будто насажденные в человеческой природе и некако внедренные в плоть. Они, будучи современны нашему рождению, движением своим предваряют проявление в нас способности различать добро и зло, – и препобеждаются не иначе, как долгим трудом.
А эта болесть (сребролюбие) позднее их привходит и совне навязывается душе; почему легче может быть предотвращена и извергнута. Но если по беспечности она будет пренебрежена и однажды впущена в сердце, то бывает более всех гибельна и труднее всех изгоняема: ибо соделовается корнем всех зол (1 Тим. 6, 10), служа источником возбуждения разных страстей.
68. Эта страсть, если улучит власть над малодушною и холодною душою монаха, то сначала побуждает его к малому стяжанию, во впечатлительных картинах описывая ему некоторые будто справедливые и разумные причины, по коим ему необходимо или уберечь для себя несколько денег при отречении от мира, или приобрести после того. Того, жалуется она, что дается в монастыре, недостаточно, и едва сносно для здорового и крепкого тела. Что будешь делать, если приключится телесная болезнь, а у тебя не будет припрятано что-нибудь на случай, чем бы пособить себе в немощи? Содержание монастырское прескудно, небрежение же о больных превеликое. Если ничего собственного не будет у тебя, что можно бы употребить на поправление телесного здоровья, то придется тебе умереть жалким образом. – Да и самая одежда, доставляемая монастырем, недостаточна, если не промыслишь иметь нечто, на что мог бы достать себе другую. Наконец нельзя бывает все время прожить в одном и том же монастыре; а в таком случае, если не приготовишь себе денег на путевые расходы и переправу чрез море, то не возможешь, когда захочешь, переселиться оттуда, и таким образом будучи стеснен крайнею бедностию, постоянно будешь влачить жизнь работническую и жалкую без всякого успеха. – Когда такими помыслами опутает ум свой монах, тогда начинает придумывать, как бы приобресть хоть один динарий; и с этою целию приискивает какую-либо частную работу, которую и исполняет со всею заботливостию без ведома аввы своего. Продав ее потом тайно и получив желанную монету, в страхе за нее суетится он и хлопочет, где бы ее положить или чьему бы хранению ее вверить; а между тем уже начала точить его еще острейшая забота, как бы удвоить эту монету, – и он напряженно строит важные планы, что бы такое купить на нее, и какой бы с нею употребить для сего оборот. Когда же и это удастся ему по его желанию, тогда у него возникает жаднейшая алчба золота, которая затем все тем сильнее и сильнее разгорается, чем большее количество прибыли получается: ибо с умножением денег увеличивается и неистовство страсти к ним. В поджожку ей приходят далее и другие заботливые помышления: обещается долгая жизнь, преклонная старость, немощи разные и продолжительные, которых в старости и перенести не будет возможности, если в ранние лета не заготовишь побольше денег. – Так несчастная душа, связана будучи узами сей змеи (сребролюбия), все далее и далее влечется в желании с непотребною заботою умножать не добре начатое собрание имущества, сама в себе порождая заразу, которая все жесточе и жесточе пожирает ее, подобно пламени. Будучи вся поглощена корыстолюбным помыслом, она ни на что не обращает сердечного воззрения, кроме того, откуда могла бы достать денег, чтоб с ними поскорее улететь из-под ига монастырской строгости. Коль скоро блеснет ей какая-либо надежда на получение денег, – тут она ничем уже не дорожит: из-за нее она не погнушается ни ложью, ни клятвопреступлением, ни воровством, ни нарушением верности. Словом, – золото и чаяние корысти во всем бывает для нее богом, как для иных чрево. Почему блаж. Апостол, провидя пагубный яд сей болезни, назвал ее не только корнем всех зол, но и идолослужением, говоря: и любостяжание (умертвите), еже есть идолослужение (Кол. 3, 5).