Но пока они палили, противник засек пулемет и начал обстреливать нас из минометов.
Мины ухали, словно ночные филины, рвались в пятидесяти метрах от окопа.
Улыбка сползла с лиц пулеметчиков. Они стали серьезными и принялись что-то обсуждать. Затем один из них схватил пулемет и потащил его вверх к скалам. Ребята были недовольны своей неосторожностью и решили перейти на другую огневую позицией.
Легкость, с которой они меняли ее, даже не предупредив командира, озадачила меняли удивила. Наши наставления, уставы, которые я знал назубок, требовали от подчиненных пунктуального выполнения приказа командира. Сочтут нужным сменить позицию — смени. Прикажут остаться на старом месте — лежи, даже если его станет обрабатывать целая минометная батарея. А как же иначе: ведь это же дисциплина и, стало быть, залог успеха. И вот сейчас все эти законы рушились. Видя мое удивление, один испанец объяснил, что у пулеметчиков 5-го полка принято менять позиции по своему усмотрению. Но это откровение еще больше прежнего озадачило меня.
— Зачем это делать? — спросил я.
Испанцы открыли секрет. Дело в том, что у республиканцев было мало пулеметов.
Свою слабость в вооружении они восполняли военной хитростью. Часто меняя позиции, перетаскивая пулеметы с места на место, они обманывали врага, вводили его в заблуждение. Не успеют корректировщики засечь один пулемет, как рядом строчит другой. Откроют огонь по скале, а «максим» поливает огнем из рощицы. Так бойцы-республиканцы добивались своей цели: фашисты считали, что на этом участке фронта сосредоточено большое количество пулеметов. И намеченное наступление откладывалось, враг подыскивал новые направления удара. Если бы они знали, что весь огонь ведет один пулеметный расчет!
Мятежники панически боялись пулеметного огня. Он наводил на них жестокий страх. Орудий и минометов для подавления пулеметных точек у них не хватало, и фашисту ради самого незначительного успеха часто приносили в жертву жизни сотен своих солдат.
Мои новые знакомые быстро оборудовали новую огневую точку. Педро лег за щитом, поднес пальцы к гашетке. Я лежал рядом и хорошо видел, как впереди поднимались в атаку фашисты. Вначале на горизонте появилось одно подразделение — это были марокканские части. Пехота развернулась в линию колонн поротно, а затем повзводно. Когда строй принял вид цепи, раздались звуки барабанной дроби, солдаты взяли винтовки «на руку», а офицеры, шедшие впереди, обнажили шашки. Так, словно на военном параде, марокканцы шли в бой. Это была психическая атака.
Плотной цепью, под барабанную дробь они приближались к линии обороны без единого выстрела. Расстояние сокращалось. В бинокль уже можно было отчетливо разглядеть лица солдат. Второй от центра, высокого роста марокканец от напряжения закусил губу. На смуглом лице особенно резко поблескивали белки глаз. Грязно-серая чалма покачивалась в такт шагам. Солдат двигался, словно заведенная марионетка. Зачем он идет? Кто его послал сюда… на смерть?
Четыреста метров… триста… Я не спускал глаз с марокканца. Он становился все больше и больше; оказывается, нос у него с горбинкой… и пышные усы… на шее болтается какой-то талисман. Педро нажал гашетку. Перед колонной вздыбились бурунчики пыли, а потом побежали дальше, влево, вправо.
Высокий марокканец на мгновение остановился, медленно опустился на колено; винтовка упала на землю. Он непонимающе поднял к солнцу глаза, словно прося объяснить случившееся, потом грузно упал навзничь. Чалма свалилась с бритой головы, и легкий ветерок подхватил ее, покатил по полю.
Атака отбита…
Педро откинулся на спину, вытер со лба пот. Из-за расстегнутой рубахи виднелся медальон. «Где-то я видел точно такой же», — кольнула мысль. Педро, немного говорящий по-русски, придвинулся ко мне и мечтательно заговорил:
— Кончится война, и я снова приду домой. Обязательно схожу в первый же день на корриду. Сынишку Висенте тоже возьму с собой. А жена с дочкой Армандой — она к этому времени подрастет — будут сердиться, что мы ушли одни. Ну ничего, уговорим их. Моя жена Виолета покладистая. Ты слушаешь меня, камарада? — повернулся ко мне Педро.
— Слушаю. — И я нащупал в кармане медальон убитой в Мадриде на моих глазах женщины с ребенком. Я боялся раскрыть его, взглянуть на фотографию.
— Так вот, — продолжал Педро. — Покладистая она у меня. И работящая. Ты знаешь, она больше всего любит алые маки. Еще до женитьбы я этого не знал и всегда приносил ей розы. А Виолете они не нравились. Только однажды, когда мы гуляли на выставке цветов, я увидел, как она долго, не отрываясь стояла возле маков. Стояла как завороженная и, стеснительно зардевшись, тихо, чтоб не слышали соседи попросила меня: «Педро, пожалуйста, если захочешь подарить мне цветы, приноси маки». Я обещал. И на нашу свадьбу заказал столько маков, что комната пылала ярким, пунцовым цветом. — Вернусь домой, обязательно разведу у себя в саду маки. Пусть Виолета каждый день ими любуется. Посмотри, Павлито, какая у меня красавица жена, — раскрыл Педро свой медальон.