Но вот наблюдателя голос далекий
Звучит в телефоне, и тесно словам:
«Приполз. Обморожены руки и щеки,
Но требует, чтобы отправили к вам».
Его притащили на связанных лыжах,
А сам он протиснулся в дверь блиндажа.
Халат его в пятнах, багровых и рыжих.
Поди разберись, это кровь или ржа.
И я узнаю своего бригадира,
А он, вероятно, не видит меня.
Уставился взглядом в глаза командира,
Спокойный и страшный стоит у огня.
«Скорее врача!»
«Все в порядке, не надо!
Докладывать можно?»
«Я слушаю вас».
«Железобетонная эта преграда
По гребню холмов пролегает как раз.
Я все там облазил. Район необычный.
Вот карта. Я каждый обследовал дот.
Построена крепость, признаться, отлично,
Бетон исключительный, марки „пятьсот“».
И вдруг перед ним затуманились лица,
И, сдвинутый воздуха теплой волной,
Он медленно-медленно начал валиться
На стол, на скамейку, на пол земляной.
Читатель! Я знаю, ты мной недоволен:
О юности звонкой обещан роман,
А что за герои? Тот ранен, тот болен,
Тот гибнет, взлетая навстречу громам.
Но я ничего переделать не властен,
От правды не вправе, не в силах свернуть.
Нам выпало самое трудное счастье —
Идти впереди и прокладывать путь.
Я ночью привез о Кайтанове очерк.
Редактор сказал: «Ничего матерьял.
Над крепостью вражьей все время летал,
Огонь на себя принимая… Не медли —
Езжай, разыщи его и опиши.
Поменьше про всякие „мертвые петли“,
Побольше про дружбу и твердость души».
Я снова пускаюсь в маршрут бесприютный
Дорогой рокадной, машиной попутной.
Ищу по озерам пристанище «чаек».
У летчиков корреспонденту дадут
Громадную кружку горячего чая
И что-нибудь погорячее найдут.
Но вот разговор — это трудное дело:
Не вытянешь слова из этих ребят.
Направят к инструктору политотдела
Да буркнут про карту: такой-то квадрат.
А подвига нет. Выполнение задачи —
И только. Да как их еще я найду?
Но вот показались безмолвные дачи
И строй самолетов под кручей на льду.
Дежурный сказал: «Нелегко добудиться:
Семь вылетов за день. Устал лейтенант».
Шинель отвернул я. Да это ж Уфимцев?!
Хоть бачки такие, что трудно узнать.
Поближе фонарик. Товарищ мой, ты ли?
И снова ты выполнил дружбы закон.
Не дрогнут ресницы его золотые,
Быть может, впервые увидел он сон.
Мое поведение здесь непонятно:
«Не смейте будить его. Дремлет — и пусть.
Пока. Я в редакцию еду обратно.
Я знаю, как песню, его наизусть.
А подвиг сегодняшний видел воочью».
И снова карельскою вьюжною ночью
Пускаюсь я в снежный маршрут безотрадный
Машиной попутной, дорогой рокадной.
Безумствует стужа. А молодость рада!
Какое тепло я в метели нашел!
Ты вместе по-прежнему, наша бригада,
Мое поколение, мой комсомол!
На лицах от знамени отблеск багровый.
С отцами сумели мы стать наравне
На этой короткой, на этой суровой,
Тяжелой для нас и для финнов войне.
Жестокие мучили нас неудачи,
Но если б не битва на выборгском льду,
Могла бы судьба Ленинграда иначе
Решиться потом, в сорок первом году.
Ты помнишь прорыв? Исступленье пехоты,
Впервые бегущей за гребнем огня,
И танк, наползающий прямо на доты,
Хоть пушка мертва и пылает броня?
Прорвали! Прорвали! Как черная пена,
Кипит опаленный разрывами снег.
Саперы взрывают форты Хотинена,
А Гуго считал, что их строил навек.
По полю разбросаны камни и трупы,
Фонтаном взлетают бетона куски.
Рассеялся дым. Отопления трубы —
Как мертвые красные пауки.
Торчком арматура. На глыбе бетонной,
От края переднего невдалеке,
Кайтанов сидит и рукой опаленной
Отрывисто пишет на сером листке.
Но это не Леле письмо. (К сожаленью,
Товарищ мой писем писать не любил.)
Я через плечо прочитал: «Заявленье
Готов, не жалея ни жизни, ни сил,
Служить своей родине. Если достоин,
Отныне считать коммунистом прошу.
Я, как комсомолец, строитель и воин,
Билет нашей партии в сердце ношу».