Тревога продолжалась. Мальчик спал
Под Таниной надежною охраной.
Туннелем, по ступенькам черных шпал,
Шла Леля. Ей на шахту нужно рано.
Шла Леля, узнавая те места,
Где нам открылась жизни красота:
Здесь Николая встретила она,
Тут мы сдержали натиск плывуна.
И сбойка первая была вот тут,
Где женщины конца тревоги ждут.
А над столицей, над ее судьбой
В скрещении мечей голубоватых
Крутился и пылал воздушный бой
Предвестием победы и расплаты.
Но в том бою, как я узнал потом,
Майор Уфимцев за турелью не был.
Ни в тучах над Москвой, ни на другом
Расчерченном в штабах квадрате неба.
Глава двадцать седьмая
НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНЬЕ
Закончено срочное обученье.
По мокрым колосьям несжатой ржи
Выходит народное ополченье
На подмосковные рубежи.
Дождь шелестит по осенним рощам,
Суглинок чавкает под ногой.
Есть высшая правда в порыве общем,
И штатские люди идут в огонь.
В очках, неуклюжи, сутуловаты,
Обмотки вкривь, и пилотки вкось.
Но всей душою они солдаты,
Коль в руки оружие взять пришлось.
Пустынны, печальны деревни, дачи
И пионерские лагеря.
Вперед! Не умеем мы жить иначе, —
Советские годы прошли не зря.
Идут ополченцы по доброй воле.
И каждому сердцу близки до слез
В столбах электрических линий поле,
Да церковь старинная, да совхоз.
С двумя орденами на гимнастерке
Шагает с ротою политрук.
Он виден сейчас вон на том пригорке.
Да это ж Кайтанов, мой старый друг!
На марше он принял подразделенье.
С бойцами еще незнаком почти.
На карте осталось одно селенье,
А дальше защитникам нет пути,
А дальше зигзагом ползут окопы,
Отрытые школьницами Москвы,
И орды, пришедшие из Европы,
Таятся в клочках неживой травы.
Там Гуго до ночи расставил мины,
В суглинке сыром с головы до ног,
Село за бугром превратил в руины,
Чтоб русский покоя найти не мог.
Сегодня море ему по колено,
Стоящему по колено в грязи.
На фронте Гуго сто дней бессменно,
И чешется тело в этой связи.
Скорей бы в Москву, отдохнуть, отмыться!
Устал он, давненько не видел снов.
Но вышла навстречу врагу столица
Тяжелым шагом своих сынов.
Может, история и осудит
То, что на гибель обречены
Были тогда пожилые люди,
Такие, что каждому нет цены.
Но остается в веках незыблем
Подвиг советской большой души…
Смело сражались и честно гибли,
Не пожелав переждать в тиши.
Идут ополченцы в осеннем мраке,
Несут круги минометных плит,
А где-то накапливается к атаке
Сибирских дивизий живой гранит.
Идут ополченцы. Глядит Кайтанов
В небритые лица своих бойцов.
Среди краснопресненских ветеранов,
Ученых мужей и худых юнцов
Он видит глаза, что не смотрят прямо.
Ужели Оглотков? Ну да, он самый!
Что привело его в ополченье?
Был я, быть может, не прав, когда
Растил к нему ненависть и презренье,
Давние разворошив года?
…Ночь. Ополченцы в окопах дремлют,
Вновь по спине озноб пробежал.
Первый снежок покрывает землю
Возле последнего рубежа.
Где ж отступления край и мера?
Как удержаться у стен Москвы?
Что же осталось нам? Только вера
В то, что рубеж не река, не рвы,
А мы с тобой, непреклонность наша,
Крепкая, как советская власть.
До края народных страданий чаша.
Решенье одно — победить иль пасть.
Хмурое утро. Деревьев шелест.
Первые заморозки в октябре.
Русской природы седая прелесть
Писана чернью на серебре.
Глянь, политрук ополченской роты, —
Хлынуло зарево за бугром,
Враз пулеметы и минометы
Перемешали огонь и гром.
И началось. По окопам хлещет,
Глину меся, разрывной металл,
Смерть упражняется в чет и нечет.
Вдруг человек над окопом встал
И побежал. Не на бруствер вражий —
Петлями заячьими назад,
Единым махом через овражек,
Выронив диски и автомат.