Солдаты разместились по трое. Тоже хвалят своих немцев.
Со дня на день должно начаться наступление. Это все знают, и, кроме того, есть верная примета. Если жители хорошо кормят и кланяются – значит, пойдем вперед. Моя хозяйка в первый же вечер спросила:
– Ist es wahr, dass sie bald nach Ekaterinoslav marschieren werden? [8]
Она родилась в России, но по-русски говорит еле-еле. Двое сыновей в Гвардейском кавалерийском полку. Freiwilligen[9]. Дочери восемнадцать лет. Зовут ее Луизой. Хозяин, пожилой грузный человек, лет пятидесяти пяти, был на военной службе. С ним говорю по-русски. Рассказал мне, что совсем было собрался отослать дочь к родственникам в Симферополь. На фронте дела шли так себе, а красноармейцы, особенно кавалеристы, постоянно насилуют немецких девушек.
Теперь, слава Богу, будет наступление.
На правах начальства поместился отдельно. Тоже редко случается. За гражданскую войну второй раз.
Живу в мезонине. Комната маленькая, но очень чисто, пол натерт, и почти целый день солнце. Застекленная дверь выходит на балкончик с облезлыми деревянными перилами. Если слишком много света, можно задернуть кисейную занавеску на колечках.
Дому шестьдесят лет. Стены бледно-голубые, карнизы белые. Под моим балкончиком большая стеклянная веранда. Ограда такая же прочная, как и дом. На каменном цоколе заржавевшая железная решетка. Хозяин жалуется, что краски, сколько ни ищи, не купишь. Ворота, точно в маленькой помещичьей усадьбе. Неуклюжая каменная арка, крытая почерневшей черепицей с бархатными дерновинками мха. Мудреный, плохо вылепленный карниз во многих местах обвалился.
За решеткой пыльная темнолистная стена сирени и жимолости, изъеденные ржавчиной сливы и еле живая от засухи береза. Больше с улиц ничего не видно.
По вечерам поливка цветов. Всей семьей вместе с работниками. Я тоже помогаю. Frаulein Luise первый раз долго не хотела давать лейки. Unmoglich[10]… Сказал ей, что генералы и те раньше поливали цветы у себя на дачах. Собственными глазами видел… Все-таки мне положена самая маленькая.
Ночи холодные, росы много, но дождя давно не было. В усадьбах вдоль главной улицы цветы погибают от пыли. У нас они живые. От ворот к крыльцу дорожка из каменных плит. По обеим сторонам оранжевые крупные бархатцы. За ними высокие белые шеренги флоксов, нежные перистолистные космеи, гладиолусы цвета советского флага, стрелки махровых мальв. Больше всего георгин. Вдоль ограды те, что попроще. Гофрированные мясистые полушария среди темной зелени. Но на клумбах перед террасой подвязаны к аккуратно обструганным палочкам огромные, лохматые цветы, каких нет больше ни у кого в колонии. Бледно-палевые, снежно-белые, лимонно-желтые, сиреневые с темной стрелкой на каждом лепестке. От тяжести наклонились к земле. Если хочется рассмотреть, надо осторожно приподнять лохматый упрямый ком. На других кустах лепестки свернуты в острые трубочки и легкие цветы-ежики держатся прямо. Алые, темно-вишневые. Есть почти черные, точно запекшаяся кровь. У самой террасы заросли мелких, золотисто-желтых с длинными тонкими стеблями. Лежат на невидимых деревянных подпорках и издали совсем как будто не георгины.
Люблю сидеть на крыльце рано утром. Солнца мало. На плитах дорожки земысловатые тени, лепестки нежно матовые от росы, и ветер еще не разогнал застоявшегося терпко-душистого воздуха. В колонии тихо. Обозы начинают идти позже.
Должно быть Fräulein Luise заметила, что я долго смотрел на один георгин, распустившийся у самой дорожки. Вечером оказался у меня на столе в маленькой банке из-под варенья. Удивительный косматый цветок, величиной с чайное блюдечко. Половина белая, половина алая, да еще много белых лепестков тронуто алыми мазками…
Открываю глаза. Должно быть, поздно. Солнечные пятна на полу по-дневному ярки, и тени короткие. Сквозь кисею занавески светится голубое небо. Бело-алый георгин начал вянуть. Нижние лепестки уже сморщились и пожелтели. Надо вставать и посмотреть, подковали ли лошадей. Скоро на фронт.
Стук в дверь.
– Herein! [11]