Все еще ночь. Небо чистое. Вокруг луны морозный венчик. Чтобы отогнать сон, слезли. Идем быстрым шагом. Заснуть на повозке – верный способ замерзнуть. И сено не поможет. Лошади белые от инея. Люди поминутно хватаются за уши. Ветер утих, но Азовское море шумит, и от него идет морозная сырость. Сиваш застыл. Серебряная шкура с черными пятнами – полыньями…
Утро. Последняя верста на стрелке. Татарское село, улица забита обозами. Новости? Пока никаких… Перекоп? Господь с вами… что конница может поделать с крепостью.
Полковник-кирасир надписал на моем удостоверении: «… отступал вместе с обозом Гвардейского кавалерийского полка до с. Арабат, откуда направился через г. Феодосию в г. Симферополь для исполнения командировки».
Феодосия не по дороге. Крюк верст в тридцать, но надо, наконец, поесть и погреться.
Иду один. Дорога пуста. Обозы свернули на запад. Редко, редко обгоняет подвода. Мороз, точно год тому назад под Орлом. Два офицера везут белый гроб. Остановили телегу. Машут мне.
– Вы в Феодосию? Мы вас подвезем.
– Спасибо, но, как же… нет места.
– Садитесь на гроб – он крепкий. Ничего, ничего… Генерал был добрый человек. Сам бы так распорядился.
Не спрашиваю адъютанта, где погиб генерал. Поручику будет неприятно рассказывать. Я уже слышал об этой смерти[19]…
Едем рысью. Края гроба режут ноги, но все-таки лучше, чем пешком. Горы цвета жженой охры, красные черепичные крыши, белые дома. В город так въезжать неудобно. Слезаем с подводы, идем сзади. Прохожие снимают шапки.
Первая лавка. Фруктовая торговля оптом и в розницу. У входа корзина желтых крупных груш с розовыми боками. Они полузамерзшие, зубам больно от холода, но я еще никогда не ел таких чудесных груш.
– Куда же вы теперь, господа?
– Сдадим гроб на хранение, явимся коменданту, потом обедать.
– А я прямо к коменданту.
– Приходите в «Асторию»!
В этом году коменданты стали удивительно внимательными. Попросил ордер на один день – получил на три. Всем, кто спасся из-под Новоалексеевки, положено три дня отдыха. Только предупредили, что гостиница не отапливается.
Выхожу в приемную. Генерал с белыми хохлацкими усами. Тот самый, который ехал в вагоне-столовой. Целует меня в обе щеки.
– Живы?
– Так точно, выскочил… Не знаете, Ваше Превосходительство, как та дама с девочкой – помните, муж прибежал?
– Не видел нигде. Вероятно, погибла. Там ведь буденновцы рубили всех, кто попадался под руку…
Иду в ресторан. Ветер гоняет по мостовой соломинки и обрывки бумаги. В кафе сидит бритый господин в очках. Читает «Petit Parisien». Собака на цепочке. Славная маленькая собака с длинной курчавой шерстью. Морда курносая и на желтом кожаном ошейнике запотевшие от мороза бляшки. Небо опять серое. Начинается пушистый спокойный снег.
– Что они, с ума спятили… в ресторане похоронный марш.
– Я потребую, чтобы прекратили.
– Бросьте – еще скандал выйдет.
– Называется утешили. Мы почти с того света – и ужин с Шопеном.
– Смерти нету, смерти нет… смерти нету, смерть умерла…
– Это вы откуда?
– Есть такие слова к маршу.
– Ваше здоровье!
– Господа, за жизнь вообще!
– Жаркое? Да, конечно, будем… Мне дадите бифштекс по-гамбургски и скажите, человек, чтобы подогрели тарелку.
Трех дней в Феодосии не проживу. Дорого и холодно в гостинице. Даже обидно становится – чистое, глаженое белье, а раздеться нельзя. Плевательница примерзла к полу и не оттаивает. Зато приятно нащупать в темноте невидимый выключатель. Он слегка пружинит, тихо щелкает, и на потолке зажигается матовое полушарие. Неуютный свет, но, по крайней мере, все ясно. Шкап с разбитой стеклянной дверью стоит на своем месте, видна каждая складка полотенца и, если придет охота, можно сосчитать, сколько рядов пастухов и пастушек на обоях.
Мы вдвоем за столиком. Бритый господин в очках пригласил меня в кафе. Тепло. Желанная печка с коленчатой трубой раскалена докрасна. Не знаю, как это хозяину удалось раздобыть уголь. Частным лицам не продают – все на пароходы. Говорят, готовится десант…
Говорим о Новоалексеевке. Ее отбили донские казаки. Вокруг вокзала валялись трупы офицеров и солдат, изрубленных конницей Буденного. Много женщин осталось в поезде. Жители рассказывают, что у каждого вагона стоял хвост. Красные кавалеристы входили в одни двери, выходили в другие. Потом женщин голыми выгнали в степь. Никто не смел пускать их в дом. Одна, с ребенком на руках, ночью пришла на хутор в семи верстах от станции. Ребенок умер, но мать, говорят, останется жива. Пробовал разузнать, не та ли это, которая сидела со мной в вагоне летчиков, но точно никто ничего не знает.
19
Автор имеет в виду самоубийство начальника Марковской пехотной дивизии генерала А.Н. Третьякова (1877–1920). После неудачных боев в Заднепровье он был отрешен П.Н. Врангелем от должности и назначен комендантом крепости Керчь. Застрелился 14 октября, погребен в Севастополе.