– Ни в коем случае. Но я хотел все же напомнить об уважении, которое он заслуживает, несмотря ни на что. И мне странно спорить об этом с вами, королевским офицером.
Адмирал улыбается – спокойно, почти любезно. Потом, наклонившись, дружески хлопает библиотекаря по колену.
– Одно дело, когда человек в случае необходимости отдает жизнь, видя в этом свой долг, и совсем другое – когда он себя обманывает, рассуждая о королях и правительствах… Верность не отрицает трезвого, критического отношения к действительности, дорогой друг. Уверяю вас, на борту королевских фрегатов мне доводилось видеть такие же недостойные вещи, какие случаются и на суше.
Солнце уже скрылось, и в небе разлилось едва заметное сияние. Мертвенный серовато-голубой свет все еще позволяет различать контуры пейзажа и обрисовывает смутные силуэты обоих путешественников, сидящих внутри экипажа.
– Я всего лишь старый офицер, который любит книги, – продолжает адмирал. – На испанском языке мне доводилось читать про всякое – хороший вкус, просвещение, науку и философию, однако я ни разу нигде не встречал слово «свобода»… А век наш таков, что прогресс и свобода идут руку об руку друг с другом. Никогда ранее свет просвещения не был столь ярок и не озарял будущее с такой силой, а все благодаря самоотверженности новых философов… Тем не менее мало кто в Испании позволяет себе нарушить границы католической догмы. Возможно, кое-кто и мечтает об этом, однако не осмеливается выступить публично.
– Эта предусмотрительность вполне логична, – возражает библиотекарь. – Вспомните судьбу несчастного Олавиде.
– Об этом я и говорю. Просто плакать хочется. Интендант, горячо преданный реформистским идеям нашего короля Карла Третьего, а затем трусливо покинутый монархом и его правительством…
– Ради бога, адмирал. Я совершенно не собирался касаться этой темы. Давайте не будем обсуждать короля.
– Почему не будем? Все рано или поздно упирается в эту фигуру. Как ни крути, именно король приказал Олавиде подготовить реформы, а затем передал его в руки инквизиции. Этот приговор покрыл нас стыдом перед всеми культурными нациями, и всему виной зависимость и полная подчиненность светских властей по отношению к властям церковным… Просвещенный король, подобный нашему, на которого возлагают столько надежд, не имеет права, поддавшись угрызениям совести, довериться инквизиции.
Лишь смутные очертания собеседников проступают в этот поздний час в сгустившихся сумерках. Внезапно раздается скрежет, экипаж подскакивает, содрогнувшись с такой силой, что путешественники едва не валятся один на другого. Темная ночная дорогая таит в себе неведомые опасности. Библиотекарь приоткрывает окошко и боязливо выглядывает наружу.
– Вы несправедливы, – говорит он, вновь поворачиваясь к адмиралу. – Прогресс не может быть достигнут одним прыжком: это процесс постепенный. По личным убеждением, далеко не каждый из нас мечтает о падении трона или исчезновении религии… Я, как вы знаете, сторонник просвещения, но не готов перешагнуть через католическую веру. Сияющей целью всегда должна быть вера.
– Целью должен быть разум, – упрямо возражает адмирал. – Мистерия и откровение несравнимы с наукой. Иначе сказать, с разумом. А свобода связана с ним теснейшим образом.
– Опять вы про свободу. – Библиотекарь вновь осторожно высовывает голову в окошко. – Упрямый вы человек, дорогой друг…
– Сам Сервантес говорил устами своего Дон Кихота: свобода – самый прекрасный дар из всех существующих… «Я считаю большой жестокостью делать рабами тех, кого Господь и природа создали свободными»… Что вы там так упорно высматриваете?
– Какой-то огонек вдалеке. Наверное, постоялый двор, где мы проведем ночь.
– Это было бы очень вовремя! У меня уже поясницу ломит из-за этой тряски. А ведь это только начало.
Днем позже Паскуаль Рапосо передает служке повод своего коня, снимает поклажу и, стряхивая пыль с одежды, входит в гостиницу, расположенную на другом берегу реки Арлансы, где напротив большого натопленного камина за тремя столами, не покрытыми скатертью, рассевшись по лавкам, ужинают постояльцы. Один из столов, за которым прислуживает служанка, занимают двое кучеров – один из них тот, что прибыл с академиками. За другим сидит дюжина погонщиков – Рапосо еще раньше приметил у коновязи мулов и тюки с барахлом, сваленные на дворе под присмотром одного из погонщиков, – которые едят и пьют, громко о чем-то споря. За третьим, чуть в отдалении, расположилась публика поприличнее: двое путешественников, преследуемых Рапосо, а также дама, рядом с которой сидит молодой кабальеро. За этим столом прислуживает лично сам хозяин гостиницы. Заметив Рапосо, он устремляется к нему с не слишком гостеприимным видом.