Тревожные признаки были повсюду: осуждающие вздохи старых верных слуг, которые никогда не позволили бы себе более открыто выразить недовольство перед девочкой, которую они должны были оберегать. Или еще более явные свидетельства: когда Инес изредка встречалась во дворе с Альберто (дома они уже не виделись), он щипал ее за щеку и говорил «Привет, Инесита-Инес» с той виноватой жалостью, какую обычно испытываешь к безнадежно влюбленному в тебя человеку, которому не можешь ответить взаимностью. Были и другие, вовсе вопиющие признаки: Беатрис тайком ускользала из дома в одежде, неприличной для ее возраста, которая смотрелась на ней потрясающе. Блузка, обтягивающие лиловые брюки и турецкие тапочки казались словно нарисованными на теле: все вызывающее сидело на Беатрис просто великолепно.
Незабываемое малиновое мороженое, которое Инес ела в тот момент, когда ее детская наивность рухнула, а любовь превратилась в мучение, снова приснилось ей на следующую ночь после визита двух мужчин в черном. Инес даже ждала этого, потому что в худшие моменты жизни давнее воспоминание всегда преследовало ее. При любых неприятностях и переживаниях этот кошмар завладевал всей ночью, заставляя вновь переживать то, что она почувствовала однажды в кафе «Бруин». Эта картина всплывала в сознании Инес с такой ясностью, что реальность и сон менялись местами: все настоящее казалось ирреальным и незначительным по сравнению с другим, ужасающим видением. Пурпурная струйка — сначала тоненькая и медленная, а потом все более обильная — вытекала из ее открывшегося от удивления рта, капая ей на шею, заливая ее всю. И в тот момент Инес видела не свою мать, и уж тем более не Альберто (она поклялась никогда больше не смотреть ему в лицо), а лишь свои собственные, перепачканные чем-то красным пальцы.
Этот кошмар повторялся в худшие моменты ее жизни: например, когда она вышла замуж за пожилого придурка-хиппи исключительно ради того, чтобы уйти из материнского дома, а потом — за еще более старого придурка-дантиста, чтобы покинуть супружеский очаг, носивший название коммуны («Как я могла дойти до такой пошлости, Боже мой!») От ужасного сна не было спасения: липкая струйка кровавого цвета — холодная, нечеловеческая, похожая на кровь рептилии — текла по ее подбородку, шее, груди, напоминая Инес о том, что она так и осталась прежней девочкой без друзей и любимых — не считая тех, кого она переделывала в своем воображении, приукрашивая выдуманными добродетелями. Инес всегда влюблялась в неподходящих мужчин: самовлюбленных эгоистов, хвастунов, негодяев, трусов, старых Питер-Пэнов — причем в одном лице. Ведь разочарование в неподходящей любви не так болезненно, как в настоящей. К тому же в этом случае всегда можно сказать себе: я так и знала. Разве не придурок этот тип? Конечно, придурок. И Инес утешала себя мыслью: меня никто больше не предаст, как в тот раз, в кафе, теперь я сама ошибаюсь, сама виновата во всех своих бедах. По крайней мере таким образом переживать неудачи было гораздо легче. Кроме того, любовь к неподходящему человеку имеет еще одно преимущество, доказанное в очередной раз, когда Инес разыгрывала роль «раскаленного камня» с Игнасио де Хуаном. Неподходящая любовь теряет свою силу, когда предмет этой любви падает к твоим ногам. Такого рода отношения более чем устраивали Инес: любая любовь — борьба, а побеждать приятно, пусть даже и недостойного противника.
Любовь — борьба, и люди робкие, как она, предпочитают меряться силами с посредственным противником. Уверенные же в себе, великодушные, восторженные (а также безумцы) осмеливаются вступать в борьбу с противниками, кажущимися непобедимыми, — из-за их молодости, ума, красоты. Любовь — это война и вечное страдание, но иногда побеждает добро. По крайней мере на это надеялась Инес, прежде всегда предпочитавшая проигрывать.