В этот момент голова Мартина легла на ее плечо. «Как ласковый ребенок», — удивилась Инес. Может быть, ей тоже следовало бы положить свою голову кому-нибудь на плечо, не боясь заранее, что все закончится плохо? «К черту малиновое мороженое, — сказала она себе, прогоняя холод, опять подкативший к горлу. — Покончи с этим, Инес, поцелуй его еще, смелей: когда-нибудь твоя любовь должна оказаться счастливой». «Ты забыла, что этот парень участвовал в гнусном розыгрыше?» — снова подступила липкая жидкость, заставляющая ее вспоминать мать и Альберто в кафе «Бруин» и смутно напоминавшая о другой сцене, мартовской. Как ни странно, именно это второе, совершенно неуловимое воспоминание, вселило в Инес уверенность: что за глупости, конечно же, все у них будет хорошо! Совершенно ясно: его просто наняли телевизионщики для участия в розыгрыше; глупая шутка, только и всего, обычная телевизионная дребедень. И как только люди могут тратить деньги на подобную ерунду?
21. НАВЕРХУ И ВНИЗУ
— Слушай, Лили, мне нужно с тобой поговорить.
Лили вытаскивала масло какао из потайной бочки, и Хасинто решил, что должен — сейчас или никогда — поговорить с ней или потеряет ее навсегда. Он уже и так почти потерял свою Лили: достаточно было взглянуть в ее безумно блуждающие глаза. По их выражению было видно, что для нее в этом мире не существует никого, кроме кота. Однако (хвала Господу и святой Росе!) Вагнера удалось отвадить от подвала: он перестал там появляться, боясь, что его станут тыкать мордой в грильяж или другие лакомства. Итак: сегодня или никогда.
— Пожалуйста, Лили, посмотри на меня.
Хасинто хотел сказать: «Будь осторожна, любовь моя». Его очень беспокоило происходящее с ней, он ходил посоветоваться с образованным сеньором с верхнего этажа, и тот заверил, что в Европе ничего сверхъестественного не происходит, что все это всего лишь суеверия невежественных людей. Уж сеньор Паньягуа знает это наверняка, потому что он человек ученый и целый день читает книги про это и бог знает что еще, но он, Хасинто, все-таки собирается поговорить и с падресито Вильсоном, если это будет продолжаться. Ведь иногда не мудрость помогает понять необъяснимое, а интуиция, и теория падре казалась ему верной, хотя парень и не мог объяснить почему. Это как холодок в затылке, говорил падре Вильсон, его нельзя увидеть, можно только почувствовать. И Хасинто чувствовал его. При виде кота. «Пожалуйста, Лили, позволь мне помочь тебе, мы должны что-то сделать».
Вот что хотел сказать Хасинто, но не решился, боясь, что, подняв взгляд от бочки с маслом какао, Лили глянет на него своими пожелтевшими глазами и спросит, как в прошлый раз: «Видишь, Хасинто, как они блестят у меня? Прямо как у этого котика, правда?»
Однако, набрав нужное количество масла, Лили сама повернулась к нему, и глаза были не желтыми, а такими, как раньше, до того как объявился Вагнер — такими, как в детстве, когда они, играя, целовались с Хасинто в укромных уголках. «Ну же, — говорили эти глаза, — обними меня». Или, быть может: «Помоги мне». По крайней мере так истолковал этот взгляд Хасинто. Он подошел к Лили, и она позволила себя обнять и даже приласкать, как раньше, когда Хасинто отваживался снять платок (неизменно повязанный на шее девушки и защищавший ее от коварного европейского холода) и запечатлевал там поцелуй.
«Здешние люди думают, что это суеверия, любовь моя, — сказал он Лили, — но я уверен, нужно сделать что-то и отвадить это животное».
Хасинто чувствовал ее в своих руках — такую хрупкую, мягкую, как масло какао, тающую в его объятиях. «Что с тобой происходит, Лили? Тебе не кажется все это очень странным? Позволь мне помочь тебе, любимая…» И Хасинто коснулся шеи Лили: он так любил ее, что даже желтые глаза его не страшили. А если слегка приспустить с шеи этот платок и попытаться поцеловать ее в одну из этих ложбинок, сводивших его с ума — в изгиб, ведущий от челюсти к мягкому углу между шеей и плечом? Именно этого места хотелось ему коснуться своими губами. Увидев, что Лили не собирается сопротивляться, Хасинто еще немного отодвинул платок дрожащими пальцами и приблизил к шее свои губы. В этот момент наверху, на лестнице, послышалось отчаянное мяуканье. Или, возможно, оно раздалось несколько позже. Да, да, это было уже после того, как Хасинто, нащупывая губами место для поцелуя, обнаружил вокруг шеи Лили длинную тонкую царапину. «Она моя, — казалось, вопил кот, — неужели не ясно? Какое еще доказательство тебе нужно, глупый мальчишка?»
Грегорио Паньягуа продолжал свою жизнь неутомимого труженика. Последние тридцать лет, где бы он ни находился, ему помогала сохранять ясность ума именно эта рутина ученых штудий. Ясность ума и надежду — неизвестно на что, потому что он, в сущности, ничего уже от жизни не ждал. Как бобры упорно собирают самые прочные и гибкие ветки деревьев, не зная, что однажды от этого будет зависеть их жизнь, так и Паньягуа прял день за днем, сам не зная что. И читал: он так привык к чтению, что уже не мог без него обходиться. Поэтому неудивительно, что в последнее время, когда ему было поручено собрать некоторые любопытные сведения о дьяволе, чтобы украсить ими задуманную постановку, чтение захватило его. В частности, книга Джованни Патени «Дьявол», а также работа другого автора, по имени Захарий Пель.