Дело было в том, что в отличие от своих приятельниц она была вынуждена прекратить в своем доме проделки полтергейста (под страхом грандиозных супружеских скандалов), и теперь ей было сложно придумать предлог для встречи с Мартином. Однако в тот день ее муж уехал в Мостолес, и, увидев Мартина сквозь окно бара, донья Тересита, направлявшаяся в свою парикмахерскую, решила зайти, чтобы поздороваться. А раз уж она зашла поздороваться с Мартином и он был не один (встреча наедине могла бы развязать язык кому-нибудь из соседей, особо озабоченных ее супружеским счастьем), то было вполне прилично поцеловать его, а заодно и сеньора Паньягуа: приятно познакомиться. Сбивчиво объяснив, почему она в этот час не в парикмахерской, донья Тересита придумала и вполне пристойное профессиональное оправдание тому, что заставило ее подойти к Мартину. Увидев его издалека, такого цветущего, но все еще со смоляными волосами, она не могла не заглянуть, чтобы предложить ему (и, ради Бога, Марти, послушайся моего совета, уж я-то в этом понимаю) посетить ее парикмахерскую. Мартин попытался объяснить донье Тересите, что пришлось оставить волосы черными потому, что, во-первых, насколько ему известно, перекрашивать волосы несколько раз подряд очень вредно (по крайней мере так говорила его сестра Фло, пока ее не заставила замолчать ВГ). А во-вторых, на это у него была отчасти суеверная, отчасти сентиментальная причина: именно в таком облике он познакомился с Инес и они полюбили друг друга. Донье Тересите это показалось, с одной стороны, «чудесным и ужасно романтичным», а с другой — «невероятно глупым», и она пригласила Мартина заходить, безо всякой записи разумеется, к ней в парикмахерскую. (Естественно, когда муж будет в Мостолесе, хотелось бы ей добавить, но все же этого нельзя было говорить, излишняя откровенность не всегда уместна.) Донья Тересита хотела продемонстрировать Мартину потрясающее средство «Balm of light» («баммофлай», как она сказала). По ее словам, это был шампунь какой-то первоклассной фирмы — без аммиака и прочей гадости, вот увидишь, Марти. Донья Тересита так настаивала, что в конце концов (бог знает как ей это удалось) повлекла под руки обоих — и Мартина, и Паньягуа — в свою парикмахерскую, чтобы показать им все, в том числе и флакон «баммофлай». Ты должен дать мне слово, что позвонишь и сообщишь, когда придешь, только заранее, чтобы я могла закончить свои дела и уделить время только тебе. Вот увидишь, сделаю из тебя просто конфетку! Твоя подруга будет в восторге! Ой, да что ты говоришь, Марти? Она никогда не видела тебя с твоим натуральным цветом волос? Святый Боже, чего только не вытворяют теперь мужчины: повально красятся в дикие, совершенно неподходящие цвета. А в мое-то время даже немного переборщить с бриллиантином считалось неприличным, так делали только гомики. — И донья Тересита засмеялась, как будто слово «гомик» было запретным в ее обычном лексиконе. — Я не сойду с этого места, пока ты не скажешь, в какой день тебя ждать… и вас тоже, сеньор Паньягуа, милости просим».
Жидкой шевелюре Паньягуа уже грозил профессиональный осмотр, как вдруг он стал жаловаться на внезапную головную боль: «Ох, голова просто раскалывается, пожалуй, я пойду, да, мне пора». И, по-видимому, Паньягуа действительно захворал — его дня три или четыре не было видно в баре. А может быть, и больше, потому что за это время Мартин опять успел увидеть тот странный сон, который ему не удалось рассказать своему другу в прошлый раз.
Почти целую неделю Грегорио Паньягуа не выходил из дома, лечил свою головную боль. Если бы Хасинто увидел его в таком состоянии, обязательно подумал бы, насколько хрупок его сосед, любая передозировка общения истощает его. Однако Хасинто в последние дни больше времени проводил на улице, чем дома, словно махнув рукой на все, даже на Лили, которая теперь одиноко бродила из квартиры своих родителей в подпольную кондитерскую и обратно. Паньягуа видел девушку однажды, когда вышел на лестничную площадку вынести мусор. Его удивило ее состояние, а еще больше — то, что ее красота уже не оказывала на него былого мучительного воздействия. Конечно, его жизнь теперь была менее спокойна и не столь омрачена маленькими платоническими капризами старой одинокой души, как несколько месяцев назад, когда он впервые встретил Лили. «Надеюсь, причина в этом, а не в том, что я снова позволил овладеть собой старой и бессмысленной страсти», — подумал он. Нет, это невозможно, нельзя позволять просыпаться старым страстям. Как бы то ни было, он не чувствовал теперь при виде девушки необъяснимого томления и не приходилось уже судорожно вцепляться в перила побелевшими в суставах пальцами. Теперь, глядя на нее, он чувствовал скорее жалость или столь свойственный ему рыцарский пыл. «Здравствуй, Лили, добрый день, детка». — «Добрый день, сеньор Паньягуа. А где ваш кот?»