Не важно, что видела их только она, и они так же упрямы и загадочны, как те слова, появившиеся на стене во время пира царя Валтасара: Mene, mene tekel parsin? Что с того, что лишь она знала, что это маленькое серое пятно, до сих пор сохранившееся на северной стене ее спальни и отказывающееся исчезать — след пролитых ею безутешных слез? «Уже никогда, никогда твои руки не будут ласкать меня, и я не буду целовать твои белокурые волосы… о, они все в крови! Сними с него амулет, который ты ему подарила, — такой же, как у тебя, Беатрис. Заметем все следы. Mene, mene tekel…»
Бояться нечего: никто не знал тайну этого пятна на стене, никто, кроме нее самой… А в бывшей комнате своей дочери Инес на полу едва заметный след апельсинового сока, смешанного с пепельным порошком, который врач давал девочке в те три ночи, размешивая его в стакане неуверенной рукой. Столько времени прошло… как возможно, чтобы пятно до сих пор сохранилось? «Сеньора, уверяю вас, здесь ничего нет, я терла это место уже тысячу раз, мы даже натирали пол воском». — «Я говорю вам — пятно осталось; потрите его хорошенько, попробуйте тряпкой со щелоком, пятна быть не должно, я хочу, чтобы все было безупречно». Mene, mene tekel parsin…
И все действительно выглядело безупречно, по крайней мере пока Беатрис не пробудет дома около недели; тогда снова, одно за другим, возникали пятна — в ее комнате, в галерее и особенно в библиотеке. Пятна от снотворного, ужасный невидимый след пота юноши на ее простынях, след его поцелуев, крови и слез… В конце концов Беатрис, не выдержав, переезжала в гостиницу, куда вызывала потом одного из своих теперешних молодых любовников — таких же, а может быть, даже более красивых, чем Альберто, похожих на него во всем, кроме цвета волос. Короткие белокурые волосы, пропитанные кровью… А черный цвет — цвет траура — скрывал все, даже грехи: черные волосы можно целовать и целовать, не боясь, что губы окрасятся красным.
Почему она не продала этот дом? Беатрис Руано никогда даже не рассматривала такую возможность. Человек привыкает к призракам: Беатрис поняла это после смерти Сальвадора, умершего достаточно молодым, чтобы оставить ей лишь хорошие воспоминания. И много денег. И положение в обществе, которым пользовались вдовы — единственные в те времена действительно свободные женщины. Поэтому, по крайней мере до смерти Альберто, Беатрис так лелеяла память покойного мужа: все часы были заведены, комната Сальвадора почиталась как святилище, оружие было смазано, словно в ожидании его возращения. Это было меньшее, чего заслуживал муж, так удруживший ей своей смертью. Альберто же, напротив, не был приятным воспоминанием: он вызвал в Беатрис чувство вины и нечто, больше всего похожее на любовь из всего того, что она чувствовала за всю свою жизнь. Однако Беатрис знала, что, так же как в случае с Сальвадором, но по совершенно противоположным причинам, было намного удобнее любить Альберто мертвым, нежели живым, любить его в других телах, похожих на него, — такого юного и прекрасного, такого запретного для благопристойной вдовы. Ведь если женщина достаточно практична и способна умерять свою ностальгию, она может наслаждаться одновременно и тем и другим: и воспоминаниями о мертвом, и жаром живого тела — всем самым лучшим из обоих миров.
«Ну же, золотце, отдай мне это, мамочка обо всем позаботится». И с того дня Беатрис действительно стала заботиться обо всем, в особенности о своей дочери — такой не похожей на нее, не желавшей влюбляться в мальчиков Альберто и связывавшейся с самыми неподходящими типами.
— Ферди? Ферди, золотце… — В Мадриде Беатрис обычно встречалась с Ферди в отеле, так же как и с другими своими Тоникёртисами: ей не хотелось, чтобы кто-нибудь из ее любовников обнаружил, что весь дом полон пятен. — Знаешь, я уже приготовила все для своего дня рождения.
— ?..
— Спасибо, cuore[18], но я сама обо всем позабочусь: теперь достаточно позвонить в хороший ресторан, и тебе все доставят домой, даже пальцем не придется шевелить.
— ?..
— Боюсь, что нет, придется тебя разочаровать. На этот раз я решила отметить праздник в семейном кругу. Будем только ты, я, мой старый приятель Паньягуа и, может быть, Инесита, хотя это еще не точно. Нужно, чтобы она вернулась к тому времени из Лондона и мы с ней помирились.