От фигуры, сидевшей на ручке дивана и встревоженно вытягивавшей шею, как тюлень на льдине, не осталось и следа, хотя оба — и Паньягуа, и Мартин — видели ее, когда шли по галерее. Ферди не курил и к тому же принадлежал к числу особо продвинутых современных мужчин, считающих шикарным обходиться без одеколона, предоставляя все феромонам, поэтому ничто не напоминало о его присутствии. Что же касается роскошного дивана (ради которого множество гусей лишилось своих перьев), то на нем не осталось ни малейшей вмятины от сидевшего там тела: он был идеально пышным, округлым и пустым.
Поэтому, войдя в это инертное пространство, не подвластное воздействию настоящего и полное воспоминаний, Грегорио Паньягуа внезапно почувствовал некоторый страх, подумав, что демонстративная неподвижность времени, царившая в этих стенах, не предвещает ничего хорошего.
— Такси?
«На какую только работу не забрасывает людей жизнь», — подумала Инес, когда на выходе из аэропорта к ней подъехало такси, за рулем которого сидела девушка с оранжевыми волосами и в мятых брюках. Судя по ее виду, можно было предположить, что ее призвание — искусство, журналистика или кино, но уж никак не работа таксисткой. Девушка любезно предложила положить обе сумки в багажник («Эту не нужно, спасибо, я возьму ее с собой, там фотографический материал»), и Инес наблюдала, как она ритмично двигается под неслышную музыку, звучащую, вероятно, внутри нее самой, потому что плеера видно не было. «Нужно предложить Майре сделать серию фоторепортажей о том, как призвание человека отражается на его облике, — размышляет она, садясь в машину, — по крайней мере это интереснее, чем та глупость о женщинах в тени». Подумав о той работе, Инес, конечно же, вспомнила женщину с красными ногтями и, устроившись на заднем сиденье, надела ремень безопасности, чего никогда раньше не делала. «На всякий случай, — сказала она себе и почувствовала легкую дрожь, но потом оборвала себя: — Глупости, забудь об этом и подумай лучше о чем-нибудь более насущном — например, о том, стоит ли, в конце концов, заезжать к Беатрис или нет. Так что же делать? — спросила себя она и сама же, удивленная этим вопросом, ответила: — Да о чем это я? Я ведь приняла решение еще до того, как вылетела в Мадрид. Хватит с меня и того, что я купила мамочке (о святая Инес, вот дурочка!) все, что она просила, едва не опоздав на посадку (и даже мыло «Люкс»; мама была права, оно до сих продается в Англии). Какие же могут быть сомнения? Сейчас прямо домой, а завтра обвяжу все это красивой ленточкой и пошлю Беатрис, приложив еще какой-нибудь подарок. Прощай, мамуля!»
У таксистки интересный затылок: Инес часто ездит на такси и всегда обращает внимание на затылки. Созерцание чужого затылка и одновременное долгое уточнение своего адреса во избежание недоразумений — привычный для нее ритуал.
— Мне нужно на улицу Вентура де ла Вега, дом семь, и, пожалуйста, не перепутайте, люди постоянно путают Вентура де ла Вега с улицей Лопе де Вега.
Они уже выезжали на шоссе, когда Инес произнесла это, глядя на оранжевую шевелюру таксистки (почему всем теперь хочется иметь волосы цвета морковки?), и та кивнула головой.
— О’кей, — сказала девица, и больше они не говорили в течение всего пути. Не то чтобы таксистка не пыталась заговорить с Инес — как раз наоборот, она много раз пыталась завести разговор, спросив, какую музыку она любит и кто она по знаку зодиака, но Инес была очень утомлена и, вероятно, задремала. Да, должно быть, ее действительно сморил сон, потому что иначе она заметила бы, что автомобиль ехал не на улицу Вентура де ла Вега, а, как строптивый конь, вез Инес под убаюкивающее щебетание таксистки и приглушенный шум города к дому ее детства. Только там она пришла в себя, но даже не сразу среагировала, замерев, уставилась на тротуар (дурочка, дурочка, Инес: взрослые всегда смотрят перед собой, только дети могут глядеть как завороженные на щели в мостовой): оттуда на нее уставились знакомые тени из прошлого.
13. БЕАТРИС ОДЕВАЕТСЯ
Беатрис ненавидела часы: эти механизмы казались ей возмутительно бестактными, они назойливо напоминали о том, что omnia vulnerant ultima necat— каждый ранит, последний убивает. Как будто она сама этого не знала, как будто каждое утро не глядела на себя в зеркало, замечая уже не увядание красоты (это бывает с молодыми сорока-пятидесятилетними старухами), а нечто намного более ужасное. Каждое утро Беатрис все яснее видела, как увеличиваются тени на ее лице, а значит, неизбежно приближается конец, тогда как у нее до сих пор оставались счеты с жизнью. Именно поэтому, а вовсе не из глупого кокетства Беатрис Руано никогда не пользовалась часами: ни наручными, ни будильником. Поэтому она всегда везде опаздывала и вот уже тридцать лет не заводила старые часы с боем, оставшиеся от Сальвадора и до сих пор занимавшие почетное место в зале. Они могли стоять на этом месте до бесконечности, потому что остановившиеся часы — не более чем безобидное украшение. К тому же часы показывали время «без четверти три» и их стрелки так приветливо раскрывали свои объятия, что у Беатрис появилась привычка смотреться в зеркальную поверхность циферблата каждый раз, когда она проходила мимо. Не исключением был и сегодняшний день. «О, я сегодня неплохо выгляжу, прекрасный подарок ко дню рождения», — отметила Беатрис по пути из одной комнаты в другую. Она прошла из спальни в ванную, а потом — в гардеробную, где, поразмыслив немного, выбрала простое черное платье, которое должно было лучше подчеркнуть чулки со швом, специально купленные ею к этому случаю. Их сейчас не носят, это правда, но, несомненно, скоро они снова войдут в моду. Все возвращается, и слава Богу, сказала себе Беатрис. Вечное Возвращение… Чья это чудесная мысль? Ницше? Или Карлоса Гарделя, из его «Gira, gira»? Впрочем, какая разница? Важно лишь то, что все действительно возвращается и повторяется, а это — лучшее средство против проклятых часов. Без четверти три. Часы Сальвадора всегда показывали без четверти три: и тогда, когда Беатрис вынула из шкафа черное платье, и когда вышла пятнадцать минут спустя из гардеробной, и потом, когда она после долгих поисков нашла наконец потрясающую нефритово-зеленую шаль. «Ну-ка, раз уж я роюсь в этой части шкафов, попробую отыскать темно-зеленые вечерние туфли, купленные в Париже тысячу лет назад. Если мне это удастся — великолепно, все будет vintage[27], как называют это теперь. Прекрасная мысль — раскапывать реликвии и щеголять в них, как в обновах: ведь что такое этот vintage, как не старая и успокоительная мысль Ницше или Гарделя о вечном возвращении?»