Антун Шолян
Добрый человек с Каприе
Они бороздили море между Корнатами пятнадцать дней, а потом или стала портиться погода, или что-то в их отношениях, или и то и другое вместе. Поначалу все было более чем приятно — они наслаждались и морем и друг другом. Описывали среди островов круги своего счастья. И вдруг, почти неожиданно, ощутили усталость — то ли от однообразия плаванья, то ли от однообразия их отношений, трудно сказать.
Они мечтали об этой поездке целый год. Вместе, выкраивая из студенческого бюджета, наскребли немного денег: Луйо ночами работал над корректурами туристических проспектов для какого-то рекламного предприятия, а Лела вязала пуловеры для известной модистки — едва успевали видеться. Когда все было кончено, пришлось знакомиться почти наново. Возможно, потому гармония в начале плаванья была призрачной. Но не думаю.
Деньги пошли на починку старой полуразвалившейся шхуны с еще более старым мотором — собственность покойного отца Лелы, островитянина и рыбака. После его смерти шхуна неподвижно стояла в затоне, опутанная ржавыми цепями, и постепенно разрушалась. Луйо и Лела привели ее в порядок собственными руками: отмыли плесень, отскребли старое масло, счистили десятилетние наросты раковин. Смотрели на нее с нежностью — она стояла на мелководье и ждала их.
Работали, как собирали деньги, — молча, стиснув зубы. Лела покрывала борта густой темно-синей краской, — чтобы не были заметны старые облупившиеся слои. Соскоблить их они не решились, шхуна могла развалиться. Луйо на дедовский манер промазывал дно смолой, он варил ее в железной бочке. С помощью местного механика к всеобщему удивлению заработал старый «Турнер», одноцилиндровый двигатель, громко застучал, точно барабанщик на пенсии, которому хочется доказать, что его еще рано сбрасывать со счетов. В трюме положили два надувных матраца, на палубу поставили баллон с газом — чем не яхта?
Они очень гордились своими трудами, а впереди был месяц плаванья: не только миллионеры катаются на яхтах, мы тоже! Этого с лихвой хватало для счастья. В первые дни стоило поднять голову и смотреть, не шевелясь, на грязно-серый залатанный треугольник паруса, покачивающийся на древней рассохшейся мачте, чтобы исполниться счастьем. «Кораблик мой милый!» — шептал Луйо.
Они плавали среди пустынных корнатских островков, останавливались в тихих лагунах и в теплых сумерках, при колеблющемся свете керосинового фонаря готовили на палубе ужин. Иногда удили рыбу, иногда просто сидели, глядя на закат, а потом забирались в теплую уютную утробу шхуны, черную от покрывающей шпангоуты и стенки смолы. Там они любили друг друга и, прислушиваясь к мягкому плеску волн о дно своего корабля, засыпали как дети.
Так прошло пятнадцать дней. Все их радовало, оттого что они осуществили свою мечту и оттого что мир принадлежал им одним. Людей они видели редко — в каком-нибудь городке, когда покупали продукты. Люди им были не нужны. Им достаточно было разговаривать друг с другом или не разговаривать вообще.
А потом, видно, и вправду стала меняться погода. В воздухе почувствовалось приближение сирокко, который, если задует, так надолго, особенно в сентябре, и который может принести или месяц суши, или месяц дождей. А возможно, все произошло само собой, без всякой внешней причины. Так или иначе, последние несколько дней их мучили непонятная нервозность, необъяснимая тревога, а отсутствие видимого основания лишь усугубляло неприятное состояние — каждый искал вину в себе. И вот однажды, почти без единого слова, будто по немому соглашению, они решили возвращаться домой.
Домой? Домой — это значило, что они отведут шхуну в затон, хорошенько ее укрепят, а затем оба, но не вместе, а порознь поедут в Загреб, где они учились в разных институтах, встречались с разными людьми и вообще у них были разные судьбы, которые даже совместное плаванье пе могло соединить. То ли из-за духоты, предвещавшей перемену погоды, не хватало ни силы, ни воли противиться этому, то ли просто ничего нельзя было поделать.
В то утро Луйо и Лела подняли с такими муками заплатанный серый парус и стали выбираться из Проверсы с чувством, что покидают Корнаты навсегда. Планы были неясными, невысказанными, как, собственно, не было высказано самое решение возвращаться, и под вечер, когда легкий мистраль обратился тяжелой трамонтаной, приносящей вместо свежести и облегчения тревогу, смутную головную боль и мурашки по телу, причалили в первой попавшейся бухте — в маленьком городке Каприе. Это мог быть и другой город, но волею случая оказался Каприе.
Никто нас не упрекнет, если мы скажем, что Каприе ни в каком смысле не Капри. Скорее всего этот городок никогда не был цветущим, но после войны совсем захирел. Без электричества, улицы не мощеные, дома, впрочем, добротные и оштукатуренные, беспорядочно стояли в глубине острова, а не по берегу залива, как полагается, Самой большой достопримечательностью был изогнутый белый мол, вероятно, построенный еще во времена старой Австрии, к которому приставали местные пароходики. К молу они и причалили свою шхуну.