И вроде ничего, терпела Агрона, ведь племянница исполнительна, всегда старалась угодить тетке. Да и со скотиной управлялась неплохо: и сена им как надо задаст, и подчистит все, и полы наметет до блеска. И вечерами не бегала по танцулькам, сидела себе в своем углу, да кота по лоснящимся бокам наглаживала.
— Но кровь у нее дурная, не наша она, не деревенская, — приговаривала злобная баба, кося глубоко посаженными глазами на «кровиночку».
Уж как бы брат ни уворачивался да не молчал, а цепкий бабий глаз определил доподлинно: не его это дочь. Не похожая она на деревенских: рыжая да угловатая вся какая-то. Тощая, а таких у Агроны в роду не было. И душа бабы не лежала к ней.
— Нагуляла, наверное, жена брата дочурку, — шипела Аргона на ухо подружкам. — А он, дурень такой, растил чужую бастардку, учил уму-разуму, в лес с собой водил, пока егерем служил. Любил дуреху. Да померз ночью в одну страшную зиму, вместе с женой, оставив девчонку на старшую сестру.
В деревне Кинни сторонились, считали чудноватой. Уж вроде и подросла — да все дите-дитем, замуж пора бы спроваживать, да шарахались от нее женихи. Тетка и надежду уже потеряла пристроить племянницу, да, закусив удила, поднатужилась, подобрала ей мужика согласного, что жил на окраине деревни. Печка-то в избе худая стала, переложить надо, зима на носу лютая, померзли бы, а Виллем был мастером на все руки. Да и не пил почти.
— Ну, что еще для счастья надо? — вздыхала Аргона на публику. — Но нет, заартачилась, не пошла. Не люб он мне, сказала. Тьфу, непутевая, не люб… А зимой с худой печкой не проживешь. Охо-хоюшки.
Зиму вообще пережить в этих дальних краях было трудно. Все знали, что к праздникам придет злой дух — Мороз. Явится за душами жителей и выморозит до инея несколько хат. И не помогут ни потрошёные животные, ни обереги, навешанные на ели, ни священные статуи. Молва донесла, что задобрить визитера сможет только юная девственница, принесенная в жертву Морозу.
Обезумевшие от страха жители, напитанные сказками местного знатока, ничего не придумали умнее, как отдать злому духу непутевую Кинни, ведь своих дочерей им было жалко, а Агрона явно тяготилась воспитанием девчушки. Местные уж и печку ей сладили — зиму она переживала припеваючи…
Агрона покачала головой и, быстро глянув на священного идола в углу, затушила свечку. Изба погрузилась во тьму. Всё решено, обратной дороги не было. За маленьким окошком под ситцевыми занавесочками заходилась метель, швыряя в стекло крупные пригоршни снега.
— Ну, выходь, кому сказала! Вон и собрались ужо все, одну тебя ждут. Негоже людям праздник портить! Ну! — прикрикнула тетка на отчаянно трясущуюся племянницу, непослушными руками накидывающую на голое тело тулуп.
— За что же ты, тетушка? Разве я плохого тебе делала? — тихонечко шептала Кинни, чувствуя, как сердце в груди гулко перестукивало от ужаса. Ее с самого утра заперли на большой замок в избе, чтобы не удумала сбежать. Да и куда ей было бежать, вокруг только дремучие леса, полностью засыпанные сугробами.
— Нечего было ягнят прятать, сама виновата, а теперя что… — сплюнула тетка, украдкой смахивая слезу. Что ни говори, а жалко ей было эту бедокурку, привыкла она к ней, да делать нечего, погубит злой дух всю деревню, если не получит откуп. Да и изба достанется Агроне полностью, вместе с хозяйством, поди плохо.
— Да разве ж можно так? Не отдавай меня им, тетя, пожалуйста. Не губи! — утирая слезы маленькой ладошкой, взмолилась Кинни, бросаясь в ноги Агроне.
— Много ты понимаешь, авось и не заберет тебя злобный Мороз, ступай.
Бормоча, тетка ухватила ее за рукав, вытолкав за дверь, прекрасно понимая, что если и не заберет девчонку дух и не замерзнет она чудом насмерть до рассвета, то кто-нибудь из жителей закончит начатое. Если жители наметили жертву, то она должна быть принесена. Никуда не денешься от этого.
Столпившийся возле околицы люд стыдливо прятал глаза, кто-то, наоборот, в запале кидался гневными речами. Никто и не подумал вступиться за Кинни, когда она, подталкиваемая в ссутулившуюся от отчаяния спину, шла по плохо расчищенной дорожке до края деревни, разметывая снег полами длинного тулупа. Большие голубые глаза снова и снова наливались слезами, и, не отрываясь, смотрели на приготовленный для нее столб, на котором сидела нахохлившаяся черная ворона, испуганно встрепетнувшаяся при появлении людей.