Глеб посмотрел поверх головы умершего и вздрогнул от неожиданности: у изголовья гроба стоял… тот прежний, хорошо знакомый Полысалов, с которым он на протяжении месяца ежедневно встречался в сорок четвертом году. За Полысаловым, как у знамени, вытянувшись по стойке смирно, стояли еще два Полысалова, очень похожие друг на друга и на того, первого, — оба в парадных мундирах летчиков-лейтенантов.
И тут все встало на свои места. Военные летчики были внуками генерал-майора Полысалова, человек в штатском — их отец, тот самый Антон, что чудом спасся в сорок четвертом и на встречу с которым устремился тогда счастливый Игорь Игнатьевич. Прошедший войну и умерший Полысалов самым чудесным образом сумел повторить себя в сыне и внуках, не просто похожих на деда, а и избравших его профессию. Полысалов знал, что не угасает его род, что по-прежнему будут в небе Полысаловы, и это, вероятно, скрашивало последние минуты его жизни.
Базанов еще раз взглянул в лицо генерала. Теперь он узнал его. Знакомые черты проступали сквозь стеариново-желтую маску. Лицо Полысалова было умиротворенным, боль, страдание не коснулись его.
«Мир праху твоему, Игорь Игнатьевич, — мысленно сказал Базанов. — Кланяюсь тебе низко». Он встал в людской поток, нескудеющий, неослабевающий, текущий вокруг гроба.
После белого холода морга Глебу показалось, что на улице жарко.
Появился военный оркестр, десятка два разномастных автобусов, взвод курсантов авиационного училища. Особняком стояла группа летчиков-генералов. Среди них несколько человек в штатском, но при всех орденах, и несколько отставников, судя по тому, как уже чуть небрежно сидела на них форма.
Глеб поискал глазами Зыбина, но не увидел его. Ничего удивительного — в такой толпе найти друг друга не так-то просто! Глеб отправился искать его. Переходя от одной группы к другой, Глеб схватывал обрывки чужих разговоров, отдельные фразы и отдельные слова, которые, складываясь, превращались в рассказ о последних днях генерала Полысалова, который перенес три сложнейшие и тяжелейшие операции и выдержал их лишь потому, что имел молодое сердце, любящего сына и внуков, боготворивших деда.
Похоже, Зыбина еще не было.
Глеб кружил, продолжая продвигаться по нескончаемому двору, и прислушивался к разговорам.
…— Редко, редко встречаемся мы, друзья, — звучал сокрушенный бас справа.
— Все больше на похоронах, на высокоторжественных юбилеях, — вторил ему другой, глухой голос.
— Первое чаще, пожалуй…
— Да… Многих, кто такую безжалостную войну прошел и уцелел, недосчитываемся.
— Сафонова… Качаева… Кочкарева…
— Бородина!
— Панова Сашу…
— Хорошие были летчики!
— И ребята золотые. Что ты!
— Потому как до последнего своего дня ничего они так не ценили, как старую дружбу. Она кровью скреплена и временем повязана, потому и не ржавеет…
— А я Полысалова в Испании помню. Красивый был, молодой. Все в него влюблялись — аж завидно!
— Полысалова всегда все любили.
— Не скажи: путь его не был усеян розами.
— Потому что правду любому в глаза говорил.
— Это за ним водилось.
…— Говоришь, умер? Что-то осталось! Что? Добрые дела, память добрая!
— И добрые дети.
— Точно! И все это имел Игорь!
— А учеников?
— И учеников — точно! Воспитатель он был отличный, многим воробьям в пятый океан дорогу показал.
— Иные воробьи, смотри, какие уже звезды на плечах носят.
— Так и положено, Валя, дорогой.
— Я и говорю, положено: смена.
— То-то и оно!
Подъехала еще одна служебная черная «Волга», и из нее вышел Зыбин. Они с Глебом одновременно увидели друг друга.
— «Красную звезду» тебе захватил, — сказал Зыбин, протягивая Базанову газету. — Некролог о Полысалове дали, возьми на память. — И, не в силах справиться с охватившим его волнением, коротко добавил: — Я схожу туда — мигом, — и исчез, растворился в толпе.
В этот момент словно волна прошла по двору. Толпа качнулась, зашевелилась, придвинулась к красному кирпичному зданию. Пробежали в разных направлениях молодые офицеры с черными повязками на рукавах, разыскивая нужных людей. Подтянулся оркестр. К группе генералов, возле которой оказался Базанов, почтительно и тихо, печатая шаг, приблизился молодой майор. Четко приставил ногу, козырнул, спросил разрешения обратиться, сказал:
— Вы будете говорить, товарищ генерал-полковник? Разрешите проводить вас?
— Ведите, — грустно сказал генерал и, сняв фуражку, пригладил несуществующие волосы, провел ребром ладони по седой щеточке усов. — Ведите, майор. Скажу свое последнее слово Игорьку.