— Мы у себя, среди коммунистов, уже не раз, помнится, недобрым словом поминали товарища Шемякина, — сказал Яковлев. — И на последнем семинаре в его огород много камешков летело. А тут последний случай, с загородной дачкой этой. Чашу терпения нашего он переполнил. А не «погори» так Шемякин сейчас? На пустяке, на мелочи, кажется, да? Нет, не на пустяке! На энтузиазме молодежном, массовом — вот в чем дело, товарищи! А не останови мы, коммунисты, его, он и сам себя на скамью подсудимых привел бы — это как пить дать! Ему и нам урок.
— Кто еще хочет высказаться? — спросил Базанов. Он ждал, что скажут Мостовой и Прокопенко. По тому, как поведут себя они, можно будет составить представление и о линии поведения Богина. Они ведь «его ребята» и наверняка консультировались перед заседанием. Поддержат ли они Шемякина, постараются ли смягчить удар?
Опасения Базанова оказались напрасными. Мостовой, как всегда хмуро и односложно, сказал, что он полностью согласен с Азизяном, а Прокопенко с подлинным возмущением произнес целую тираду, смысл которой сводился к тому, что он и представить не мог, насколько далеко завела Матвея Васильевича его хозяйственная деятельность. Шемякин понял: участь его решена, дела плохи.
Теперь дошла очередь и до начальника строительства. Лицо Богина затвердело — о чем он думал, не разберешь. Станет ли он публично обсуждать своего любимца или все же возьмет его под защиту? Отмолчится или выступит? Базанов предложил ему слово.
— Я хотел бы сначала послушать, что скажет Шемякин.
Члены парткома согласились с этим предложением, и Базанов предоставил слово Шемякину.
И тут сметливая голова Матвей Васильевич выбрал единственно правильный выход — он стал каяться.
— Никто не может упрекнуть меня в недобросовестном отношении к работе, в отсутствии энергии и инициативы, — начал Шемякин. — Никто из выступающих здесь сегодня и не говорил об этом. В трудных условиях я старался организовать дело так, чтобы и план был, и люди оставались довольны.
— Какие люди? — пробасил Сладков. — Туфта это!
— В материальном отношении я имею в виду, — засуетился Шемякин. — Конечно, я ясно вижу свои ошибки: я оказался еще не совсем подготовлен к большой хозяйственной работе. От меня что требовалось? Беги-беги, скорей-скорей, давай-давай! Думай, Шемякин, выкручивайся! — Это был новый Матвей Васильевич, жалкий и заискивающий, он весь взмок и словно ниже ростом стал, и похудел сразу, и голос тоньше, визгливей. — А стройка все больше, — продолжал он. — Объекты растут, оборудование, сырье, механизмы! Скорей-скорей! Давай-давай! Я в экономических вопросах слаб. А на все фонды, на все сроки — разорвись в интересах стройки. И у них там, — возвел он очи, — таких строек, как наша, десятки. Но у меня ход к исполнителю. Исполнитель простой человек, с ним легче. Приезжаю, к примеру, за покрышками недавно. Мне фонды чуть не уполовинили: ярославский завод план не дал. А у нас автопарк по сравнению с прошлым годом чуть не вдвое вырос. Что делать? Машины разуты! Иду к исполнителю, на колени становлюсь: дай, дорогой, друг мой сердечный! Но его поза моя не трогает, его ублажить надо. Как? А так — на тебе, дорогой, кило десять винограда и дынь пяток к новогоднему празднику или к другому какому, и пусть жизнь твоя будет сладкой. Так он еще и сам сходит, переоформит нужные бумажки.