— Но как же — мальчик и ваша работа, разъезды?
— Он у меня мужик самостоятельный. Как и я — второй в семье мужик. У нас мужская семья. И маму я до весны сговорила побыть тут.
— Вы молодец. Я очень рад, очень.
— Вы получили однажды мое письмо?
— Получил. Хотел ответить, не знал куда.
— А что вы хотели написать?
— Чтоб вы возвращались скорей.
— Хорошо, что не вы напомнили мне о письме.
— Почему? Вы о нем жалеете?
— Господи! Ни о чем я не жалею! — воскликнула Наталья Петровна и в тот момент, когда руки Глеба, оберегая, и направляя, снова легли на ее плечи, на миг прижалась к нему…
К пяти часам центр старого города начинает пустеть и затихает. Закрываются лавки, мастерские. Лоточники собирают товары. Исчезают продавщицы тюбетеек, ичиг и «драгоценностей». На узкой мостовой остаются кучи всякого хлама, бумаги, оберток от конфет и мороженого, шелухи от орехов, семечек, пустых коробок. Появляется поливомоечная машина. Гоня впереди себя облако пыли и тугую струю воды, она лавирует в узкой улочке, смывает весь сор и грязь… Старый город похож теперь на огромную театральную декорацию, оставленную актерами после спектакля. Наталья Петровна говорит об этом Базанову. Темнеет. Он сосредоточенно думает о чем-то…
Они сидят на краю городского парка, возле мавзолея удивительной красоты. За мавзолеем начинаются пески и силятся приподняться маленькие барханы. Пустыня уже дышит зноем. А над их скамейкой шумит теплый ветер в листве могучих карагачей и талов. Многоэтажные дома с окнами, сверкающими вечерними огнями, кажутся отсюда хрустальными глыбами.
Морозова говорит:
— Представьте, в Азии мне захотелось снова рисовать. Когда-то я очень любила акварель, Глеб Семенович. Меня хвалили, советовали идти в Академию. Но, знаете, посредственным художником быть еще хуже, чем посредственным архитектором. И я из принципа пошла в ЛИСИ, закинула на антресоли этюдники и подрамники. «У человека в руках должно быть ремесло», — говорил мой отец. А привезли вы меня в Азию, захотела снова писать. Ночью встаю — рисую. Где бы ни была, что бы ни видела — все хочу изобразить. Поэтому и сюда примчалась. Заболела Азией. И не только я. Бакулевы кинулись кумганы старинные собирать. Времени, к сожалению, нет. И канцелярия много сил отнимает. — Она помолчала и добавила: — А за Азию вам спасибо. Хорошо мне здесь, очень. Будто лет на десять помолодела…
Они шли широкой безлюдной аллеей парка. Ветви деревьев шатровым сводом переплетались у них над головами. Под ногами, как снег, скрипел крупный песок. Свет от фонарей образовывал на земле причудливые, качающиеся круги. Наталья Петровна, продолжая говорить, вдруг взяла Глеба под руку:
— Вы появляетесь в моей жизни, словно волшебник. Тогда, в Ленинграде, и сейчас. Вы заманиваете меня в сказку, показываете массу чудес, фантастические богатства и… исчезаете. А я чувствую себя брошенной и обманутой девчонкой. Завели и оставили. Потом я встречаю вас — другого. Буднично-прозаического, отягощенного делами и заботами. Этот человек произносит речи, кого-то хвалит, кого-то ругает, похоже, он совсем забыл доверившуюся ему маленькую девчонку, которая ждет от него новых походов в сказку. Я не хочу расставаться с добрым волшебником. Я хочу видеть его чаще. Мы же рядом работаем и видимся чуть не ежедневно.
— Волшебник — старый человек, — сказал Глеб. — Но одно желание у него очень сильно. И если бы вы разрешили…
— Что? — нетерпеливо и, как показалось ему, чуть раздосадованно перебила она. — Что разрешили?
— Прийти к вам домой. Мне очень хочется познакомиться с Антошкой, с вашей мамой, когда они приедут.
— Глеб, — сказала она останавливаясь, поворачивая и приближая к нему лицо, будто желая рассмотреть его в упор.
У него слегка закружилась голова. И тут же откуда-то с черного бархатного неба понесся высокий вибрирующий звук — похоже, с желто-голубой горошины — звезды, пульсирующей над их головами. Глеб почувствовал, что, как радар, принимает эти таинственные сигналы. Они усиливались, учащались, проходя через его грудь. Его сердце забилось торопливо и глухо. И тут Глеб понял, осознал, что все это у него было. Уже было — тогда, в пустынном Кара-Таше с Асей, двадцать лет назад — и никогда не повторялось, а теперь почему-то повторяется, хотя могила Аси на Памире, а здесь рядом с ним другая женщина, совсем другая. Он еще успел удивиться, почему это ни разу за прошедшие годы не возникал такой высокий вибрирующий звук, от которого кружилась голова, ведь обнимал же он иногда женщин; и уже поднял руки и положил их на плечи Натальи Петровны, но в следующий момент понял, что не сможет ни обнять, ни поцеловать ее именно потому, что был и этот вибрирующий звук, и сладкое ощущение, и головокружение — все было теперь так, как тогда. А то не могло, не имело права повторяться. Новое не должно было повторять ТО.