— Я понимаю, — сказала она глухо, с отчаянием в голосе. — Ты не хочешь, — и прижалась лбом к его груди, а потом ткнулась головой в его грудь несколько раз. — Так мне и надо. Так мне и надо: все было слишком хорошо сегодня. Прости… Прости… Прости.
— Нет, вы не понимаете, — успокаивая ее, он коснулся ее волос, ощутил ладонью их нежную шелковистость, сказал: — Все слишком сложно для меня.
— Память о прошлом не должна мешать людям.
Она посмотрела ему в глаза, и Глеб поразился, каким образом передались ей его мысли. Поразился и обрадовался, словно ее слова прощали его перед Асей, освобождали от каких-то вечных заклятий и не произносившихся никогда обязательств.
— Пусть остается с нами память, — повторила она. — Все равно тут мы бессильны и всегда проигрываем потому, что хуже тех, кто ушел из жизни и кого мы не можем забыть. Ничего не сделаешь. Но разве я виновата, что встретила тебя так поздно? И разве ты виноват, что старше меня? Не надо сейчас больше ни о чем, — она освободилась из его рук и пошла по аллее.
Глеб догнал ее и обнял. И так недвижимо и молча они постояли некоторое время. Глебу казалось, они тихо качаются на волне или кружатся на медленной карусели. И опять он поймал себя на мысли, что ему хорошо, но что точно так уже было, было с Асей. Ощущение было стойким, не проходило, не оставляло его. «Мистика какая-то, — мелькнула мысль. — Обнимать одну женщину, а думать о другой».
— Но ты-то, ты-то? Не можешь забыть ее?
— Я одинок. Я понимаю, что очень одинок. Раньше не понимал, а теперь понимаю.
— Это, наверное, хорошо, что мы одиноки.
— Но я старый.
— Ты лучше всех.
— У меня угрюмый, мрачный характер.
— Пусть!
— И психология холостяка.
— Пусть!
— Влюблюсь, что будешь делать? Я требовательный. Или все, или ничего.
— Пусть тебе будет все. И дай я тебя поцелую…
Все быстрее и быстрее раскручивалась карусель. Все выше вздымались невидимые волны. Большая красная звезда чертила линию над горизонтом. Нарастал непонятный шум. Мчалась вниз по склону снежная лавина, захватывая, вбирая в себя все, что встречалось ей на пути. И Глеб не то крутился, не то летел, не то падал. И вдруг все остановилось, стало тихо.
— О… Глеб, — сказала Наташа.
Гостиничный номер был длинным и узким, как пенал. Окно выходило во двор, заставленный железными кроватями, — на них в дни «пик» спали командированные. Из окна доносился резкий запах каких-то цветов.
От голубого полудиска луны в комнате казалось почти светло, хотя глубокие черные тени скрадывали очертания одних предметов и придавали фантастические очертания другим.
— …Не говори ничего, — попросила она.
— Не буду, — ответил он.
— Буду я говорить.
— Говори.
— Только ты не улыбайся.
— Хорошо.
— Я дура.
— Ты?
— Молчи! Я верила, что сказка, в которую ты меня окунул, не могла закончиться так просто. Совещанием по железобетону, скажем. Или тем, что мы пожали бы друг другу руки и разошлись в разные стороны. Я люблю тебя, Глеб. И все мечтала: встречу. Сажусь на самолет, а рядом — ты. Иду по Ленинграду — ты. Открываю дверь комнаты, а там — ты. И чтоб мы были одни. Понимаешь?.. Молчи! И вот я тебя встретила в этом странном городе. Одно это было счастьем. Но потом был день и был вечер, и счастье, огромное, как ком, упало на меня. Думала, не выстою, не выдержу: нельзя же людям столько счастья сразу. Оказалось, живу, уцелела. Я так благодарна тебе. Молчи!.. Мне трудно все это сказать тебе. Так несовременно говорить об этом. Но я скажу, а ты слушай. Я — как влюбленная девчонка — готова на все. Прятаться, бегать тайком к тебе по ночам, назначать свидания хоть на островах Фиджи и прилетать туда без опоздания.
— Ну почему нам надо прятаться? Разве мы обманываем кого-нибудь, делаем что-то постыдное, Наташа?
— Нет, нет! — горячо и убежденно сказала она. — Нет, не на стройке! Это осложнит отношения, твою работу.
— О чем ты говоришь?! Я тебя люблю. Ты нужна мне.
— Хочешь, чтоб все видели? Впрочем, мне-то все равно, пожалуйста.
— Чтоб что́ все видели?
— Что мы вместе, что я твоя любовница.
— Почему не жена?
— Не надо так, Глеб. Мне этого не надо, самое честное слово, поверь.