Пока подошли мужчины, Базанов знал уже все о семействе однорукого, в котором общей любимицей была, конечно, Нина. Нина закончила музыкальную школу, поступила в консерваторию. Ее занятия и круг интересов были чем-то недосягаемым для всех остальных, непонятным, святым. Глеб с любопытством присматривался к ней: не стала ли общая любимица деспотом в семье, милым и избалованным тираном? Первое впечатление складывалось в ее пользу. Нина была спокойна, послушна без показной угодливости, сдержанна. На любовь близких отвечала искренней любовью.
Ужин был обильным. А атмосфера — дружеской, полной воспоминаний о том трудном, но славном времени, когда они, еще молодые совсем, встречались тут же, в этой квартире, и не знали, как сложится жизнь и как пройдут те десятилетия, которые отделяли их первую встречу от сегодняшней, второй.
Глеб чувствовал себя удивительно легко и свободно. Снялось напряжение, исчезла усталость, копившаяся где-то исподволь и навалившаяся в Москве. И пилось легко, а сердце не сигналило, вело себя пристойно, и это тоже радовало. И хоть не осталось в комнате ни одной старой вещи, относящейся к базановским временам — Вася и Анюта переменили всю мебель и люстру над столом повесили новую, шестирожковую, — Глеб чувствовал себя дома.
Они вспомнили, как встретились впервые, еще во время войны, в сорок четвертом. Встретились враждебно, и Вася признался, что порубил на дрова базановский буфет и продал кое-какие базановские вещи, и как потом — сообща, дружно и весело — собирали они Глеба в обратную дорогу. Анюта подгоняла на него костюм погибшего брата, тетка Даша стирала, гладила, подшивала — набрали полный чемодан вещей и белья, чтоб в Ташкенте не подумали, что ленинградец — сирота и жених без приданого…
И вспоминая это, уже веселое и смешное, Анюта вдруг заплакала теперь — без всякой, казалось, причины — беззвучно, неутешно, и слезы, хлынув из глаз и скопившись в глубоких морщинах, залили ее сморщенное маленькое лицо и закапали на белую накрахмаленную до твердости алюминия скатерть.
— Ты что это? — строго спросил Вася. Анюта виновато пробормотала что-то неразборчивое, невнятное, и муж еще строже переспросил: — Чего это еще жалко тебе? Мебели? Тряпья?
— Всех, — сказала Анюта, тыльной стороной руки вытирая глаза, но не успокаиваясь и продолжая всхлипывать. — Всех, Васенька. Дружков наших и родственничков, что не дожили до этого вот дня, не сели с нами за стол.
— За погибших и умерших выпить надо, — рассудительно и по-прежнему строго сказал Вася, разливая всем остатки водки. — Память о них вечно среди нас должна остаться. А мы помрем, вы должны о них помнить, — кивнул он в сторону ребят.
Чокнулись. Выпили. Помолчали.
Будущий геолог Саня умоляюще смотрел в рот Базанову. Несколько раз он приставал было к нему с вопросами, но каждый раз либо отец, либо мать обрывали его. А теперь в наступившей тишине, увидев обращенные к нему глаза, Глеб понял: настало время рассказа, его ждут все сидящие за столом. Ведь было за эти два десятилетия всего несколько писем, поздравительных открыток, телеграмм, и его друзья действительно мало знали о нем, да и как расскажешь им обо всем, с чего начнешь? Какой болью, какой радостью поделишься прежде всего? Рассказать, как погибла на Памире Ася? Но они даже не знают, что он был женат, помнится, он и не успел сообщить им об этом… Как искал он в пустыне золото и как его наградили орденом Ленина? Но этим-то он занимался почти все двадцатилетие, что они не виделись, и рассказывать об этом придется так, что потребуется еще двадцать лет, или не рассказывать вообще. Жаловаться на инфаркт, что свалил внезапно и сорвал жизненно важные планы? Но ведь Глеб благополучно выбрался из болезни и, хоть навечно расстался с геологией, стал заниматься другим нужным людям и стране делом — строить комбинат и город при нем. Рассказывать им о Солнечном? Но будет ли им это интересно, думал Глеб, продолжая мучительно искать тему разговора под удивленно-вопрошающими взглядами своих друзей. И тут пришла неожиданно на помощь тетка Даша, поинтересовавшись, а какие такие дела и добрые ветры, собственно, занесли его в родные края. Глеб ответил: город в пустыне. Но не тот, который уже строится вкривь и вкось, а иной, будущий, замечательный.