— Себе, — отвечает.
— Вполне могу освободить тебя от слова этого, чудак ты.
— Так не простое слово, а вроде клятвы. Зарок, понимаешь? Не выполню, себя уважать не вполне смогу. Устраивает тебя такое?
— Нет, не устраивает, — соглашается Мария Ивановна…
И стал Саня Яковлев строителем. Сначала каменщиком, потом и другие профессии освоил. И Мария Ивановна его за компанию тоже курсы штукатуров с отличием окончила.
Оставили они без сожаления комнатенку на улице Цвиллинга и поехали на первую свою стройку. И с тех пор все ездят. И где только не были! И чего только не на-сооружали!
У Александра Трофимовича карта имелась, в балке висела на самом видном месте. Путь он на ней свой отмечал. Красным карандашом — боевые дороги, с запада на восток и с востока на запад. Синим — трудовые, семейные уже маршруты. Эти синие стрелы во все стороны света указывали и аж до Сахалина дотягивались. «Что нам с Машей! — рассуждал Александр Трофимович. — Детей бог не дает. Здоровье еще позволяет, на подъем мы оба легкие. Почему не поездить по стране, новые места не посмотреть, с новыми людьми не познакомиться и себя не показать? Завербовались, о месте узнали, что можно — из книг, что можно — от людей, и айда, поехали!»
Так и прожили супруги Яковлевы больше двух десятков лет после войны. Кочевали со стройки на стройку. Он по приезде сразу в каменщики. Она поначалу в поварихи, пока штукатурам фронта работ не имеется (знаменитые Машины борщи были известны среди строителей по обе стороны Уральского хребта). Но лишь начинали подниматься первые дома и первые сооружения, выходящие из «нулевки», лезли под крышу, бросала повариха котлы и кастрюли и, несмотря на любое противодействие, уговоры и даже массовые выступления общественности, доставала из чемодана свой персональный мастерок и уходила в штукатуры, поближе к своему Сане.
После ашхабадского землетрясения и работы на восстановлении столицы Туркмении осели Яковлевы в Средней Азии: строили шахтерский город Ангрен неподалеку от Ташкента, сооружали Газли — город газовщиков, трудились в Янгиере — центре Голодной степи, в Нуреке — таджикском городе, где было начато возведение самой высокой в мире плотины.
И вот оказались в Солнечном. «Сюда главным образом нас пустыня приманила, — объяснял с охотой Александр Трофимович каждому. — Никогда мы с Машей в стоящей пустыне не работали. С краю — бывало, а в самой сердцевине — не приходилось, так что впервой. Опять же — золото. Очень охота своими глазами посмотреть — когда комбинат пустят, — как это оно потечет, польется. Мне, конечно, объясняли. Но я сам, самолично люблю посмотреть. Как уголь добывают, знаю, сам рубал; как нефть добывают — видел; как газ по трубам гонят — видел; еще разное-всякое видел. Золото теперь посмотреть должен. И тогда — все!..»
Базанов отметил Яковлева еще тогда, в первую зиму стройки, когда он формировал машинно-тракторный поезд. И некоторое время присматривался к этому беспокойному, сухощавому и очень подвижному человеку. Выдвижение его коммунистами в состав парткома поначалу несколько удивило и озадачило Глеба: тогда он еще не составил определенного представления о бригадире строителей. И укорил себя, когда увидел, что коммунисты четкое представление о нем уже имели, доверяли Яковлеву полностью и единодушно проголосовали за то, чтобы он, рабочий человек, участвовал в решении самых важных вопросов огромной стройки… Позднее, уже часто сталкиваясь с Александром Трофимовичем, слушая его выступления на парткоме и различных собраниях и беседуя с ним, Глеб понял, в чем сила характера солдата, ставшего убежденным строителем: Яковлев — добрый и умный человек, у него обостренное чувство справедливости. Несправедливость Яковлев не прощал никому — ни аллаху, ни черту, ни самому Богину. Таким ведь стремился быть и сам Базанов.
— Ну, так расскажи, Александр Трофимович, — попросил Глеб, — где поймал ты Лысого?
— Как пошел слух по городу, я, признаться вам, обедал. Бросил кефир свой и бегом. Думаю, вдруг захвачу, вмешаюсь, может, и помогу чем Лысому. Только опоздал. Ронжин — рассказчик этот завзятый, бригадир отделочников — меня, правда, проинформировал: не стерпел, говорит, Лысой наш, увольняется, нет силы его задержать. («А мне Ронжин этот не так сказал, не хотел давать, видно, правильной оценки», — мелькнула мысль у Глеба.) Я к Мостовому, естественно. Но и там не захватил Лысого. Все! Дело сделано, да как быстро, Глеб Семенович, дорогой ты мой! Так быстро, так быстро, что и на Мостового не похоже.
— И я тем же маршрутом двигался, Александр Трофимович, да тоже без толку.