Предстояло дежурство; пора было одеваться. Лоуренс тоже начал натягивать рубашку — проворно, с серьезным видом, точно куда-то торопился по делу.
— Что вы делаете?
Он на секунду замер:
— Еду туда.
— Куда?
— Вы же знаете. — И, не глядя на меня, стал застегивать пуговицы. — Я ей сказал, что сегодня загляну. Проверю, в каком она состоянии.
— Сейчас вам нельзя ехать. Люди увидят… День на дворе.
— Но вечером у меня дежурство.
— Я вас подменю.
— Я ей сказал, что…
— Лоуренс, я это сделаю.
Нотки, прозвучавшие в моем голосе, изумили нас обоих. Он вытаращился на меня. Пожав плечами, отвел взгляд.
Часы дежурства текли монотонно, в полном бездействии. Я мог думать только о Марии. Вернувшись вечером к себе, я смекнул, что ехать еще рано. И тогда я нашел себе совершенно неожиданное занятие: сделал в комнате уборку. Съездил в город за мылом, тряпками и моющими средствами; чуть ли не вылизал полы, стены, окна. До всех укромных уголков добрался. После этого мне ненадолго полегчало, точно я стер какие-то постыдные пятна.
Но на месте мне не сиделось; я сел за руль, хотя время было еще неподходящее, и пару часов просто колесил по городу. Пустынные улицы, темные глазницы фонарей, пристально наблюдающие за мной бельма окон. Выждав столько, сколько полагалось, я отправился в путь.
Поравнявшись с эвкалиптами, взял вправо. Остановился почти на том же месте, где несколько дней тому назад была припаркована белая машина. Мои фары, скользнув по полотну автострады, выхватили из тьмы… лишь кусты и голую землю. Хибарка исчезла.
XIV
Поначалу я был почти уверен, что просто заехал не туда. Но, выйдя из машины, разглядел на земле контур хибарки — светлый квадрат, словно след пластыря на загорелой коже. Вокруг валялось несколько дощечек и обрывков целлофана.
Вот где для меня происходило все самое важное. На этом крохотном квадрате утоптанного песка. Он казался мне целым миром, а оказался заурядным участком буша. Через две недели его снова поглотит трава, репейник и бурьян.
Клубы пыли, взметенные моими ботинками, зависли в свете фар, как дым. Повернувшись к фарам спиной, я пошел по тропке в деревню. До нее было шагов двадцать-тридцать, но я никогда еще в ней не бывал. Когда я подошел поближе, залаяла собака; ей отозвалась другая. Сопровождаемый злобным хором, я вышел на голую круглую площадку посреди деревни. Небольшие глиняные хижины выстроились по кругу. Песок, навоз, пепел отгоревших костров — все как я и ожидал.
Людей видно не было. Свет нигде не горел. Ничто не шевелилось, только собаки крались по моему следу. Я стоял неподвижно, точно назначил здесь кому-то свидание. Но я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.
В тот момент я сознавал: она может находиться где угодно. В пяти шагах от меня — в любом из этих домов. Или в любой из бесчисленных деревушек, разбросанных по бушу. Или в безымянной могиле, наскоро забросанная землей. Для меня она потеряна безвозвратно.
Горе всколыхнуло меня так, словно дотоле я не испытывал никаких чувств; горе могучее и безудержное, почти как любовь.
Лай приближался. Здесь я был чужаком. В отличие от Лоуренса Уотерса, я пришел не днем, не с лекарствами и добрыми советами, а появился из тьмы под ворчание тощих, как скелеты, собак. Делать было нечего, разве что поспешить назад по тропе к машине, вернуться в город.
Я гнал как бешеный, словно торопился сдержать какое-то обещание. Но ничто не ждало меня впереди. Мой путь не имел финиша.
Если не считать этим финишем мою комнату, где Лоуренс, сидя в постели, что-то писал на бумажке.
Он поднял на меня глаза и снова уткнулся в бумажку.
— Здравствуйте, — сказал он обеспокоенным тоном. — Я тут план составляю.
— План?
— Для моей поликлиники. Неважно. Ах, да, я и забыл! — Он пристально посмотрел на меня. — Как она?
— Нормально, — сказал я, отвернувшись.
Он наверняка заметил, в каком я настроении, и рассудил, что отлично понимает почему. Ничего-то он не понимает.
Утром я снова поехал в деревню. Оставил машину около того места, где раньше стояла хибарка. Снова зашагал по тропке. Теперь людей было предостаточно: играющие дети, женщина, лущившая бобы у порога своей хижины, двое стариков, поглощенные серьезным разговором. В грязи валялась жирная свинья. Давешние собаки, лежавшие в тенечке, вскочили с лаем.
Я надеялся увидеть какое-нибудь знакомое лицо — женщину, которая носила Марии еду и воду, хоть кого-нибудь… Но нет. А парень, с которым мне удалось потолковать, единственный, кто тут умел объясняться по-английски, мало что знал о Марии. Да, хибарка стояла там. Но теперь ее разобрали. Он думает, что эти люди уехали куда-то туда, вон туда. Он указал на синие холмы вдали.