— Ты подложил? Смотри мне в глаза. Пашуля взглянул ей в глаза — и вымолвил:
Все затаились. И ложки, которые, как номерки в зале детского театра, обычно звякали даже без надобности, тоже умолкли.
— Скажи, чтобы все слышали, — потребовала Лидуся. — Повтори. «Это я подложил робота Валерию в шкафчик!»
— Я подложил…
— Ты больше не придешь в этот детский сад! — сказала она.
И он не пришел.
Мне казалось, у Валерия не было голоса. Ни певческого, ни в общении с друзьями… Первое меня не волновало, но со вторым я примириться никак не могла. Доброта сына переходила в безотказное подчинение окружающим. «Если эти окружающие окажутся хорошими людьми, то ничего, — размышляла я. — А если плохими?…»
Мой муж, как многие волевые отцы, был уверен, что сын должен уметь «давать сдачи». Сам он не спускал людям ни грубости, ни перешагивания через нравственные законы. Представления об этих законах бывают разные — и то, что один считает безнравственным, другой делает правилом жизни. Кто может создать, утвердить всеобщий кодекс порядочности? Муж считал, что ханжество не смеет быть автором кодекса чести, а обыкновенная душевная нормальность — смеет. Боязнь проявлять эту обыкновеннейшую нормальность он считал душевным дефектом. Он не страшился проявления своей нормальности, не отступал от нее ни при каких обстоятельствах. Давление у него было повышенным, как сказал мудрый врач, «на почве повышенной совестливости». На этой же почве, наверное, произошло и то трагически раннее кровоизлияние…
Я не хотела, чтобы Валерий подвергся судьбе отца. «Будь терпимым! — с малых лет напутствовала я его. — Старайся понять людей… И они тебя легче поймут!» Я стремилась отторгнуть доброту, подаренную ему отцом, от отцовской бескомпромиссности. А потом испугалась отсутствия голоса…
Но певческий голос Лидуся вознамерилась у Валерия обнаружить. Еще не расставшись со старшей детсадовской группой, они договорились, когда вырастут, пожениться. А Лидуся не могла принять такое решение, не определив перспектив будущего супруга. И она придумала: он станет певцом, а она, музыкально одаренная, будет ему аккомпанировать на рояле. Она мысленно сказала себе: быть посему! И у Валерия прорезался голос.
Лидуся желала видеть своего избранника только солистом. И он стал запевалой в детсадовском хоре.
В школе Валерий и Лидуся сидели за одной партой. Семь лет подряд… Потом еще четыре года их окружали одни и те же стены музыкального училища, а затем — стены консерватории, которую Лидуся почему-то нарекла так: «высшее музыкальное». Она, видимо, хотела бы добавить: «заведение». Но не добавила… Женихом и невестой их никто дразнить не посмел. Во-первых, по той причине, что они ими действительно были. А во-вторых, школьные классы, классы училища и «высшего музыкального» подчинялись Лидусе так же, как и группы в детском саду. Но мужская половина еще более трепетно, а женская — с еще рельефней выраженной обреченностью.
Семь лет подряд, а потом еще девять лет Лидуся все хорошела и хорошела. И лицо ее было создано по детально обдуманному природой проекту. Впечатление достигалось не спокойствием гармонии, а резкостью диссонансов. Игривые завитки волос настраивали на легкомыслие, а привольный лоб мыслителя — на серьезность. Темные глаза — то большие, то узкие — ни мгновения не дремали: прищуренно вычисляли что-то, или упрямо пробивались к сути событий и человеческих личностей, или ошпаривали надменной насмешливостью. Они не сочетались с беспечной белокуростью, маленькими, беззащитно прижавшимися к голове ушами и нежным подбородком. «В этой противоречивости и таится, — считала я, — некая магическая неотразимость». Внешние контрасты, в свою очередь, противоречили абсолютной определенности Лидусиной натуры. Она была полна не мечтаний, а замыслов, которые планомерно осуществлялись.
А сын мой был простодушен. Никаких загадок и тайн в нем и подозревать-то было нельзя. Кто-то сказал, что о характере человека можно судить по его улыбке: ласковый человек ласково улыбается, милый — мило, а скверный — скверно.
Улыбка сына была и правда точным рентгеном его души. Она располагала к безогляднейшему доверию. Лидуся же улыбалась не хорошо и не плохо, а ослепительно… И ослепление это мешало о чем-либо судить.
«На нее же трудно смотреть в упор… Она будет изменять ему!» — пугали меня подруги. Но ни Валерию, ни самой себе Лидуся ни разу не изменила. Мой сын теперь принадлежал ей безраздельно и окончательно. Он стал ее личной собственностью. А своей личной собственности она урона не наносила. Она оберегала его, ограждала от всего, что могло нанести физический или моральный ущерб. Я была спокойна: физически на Валерия не покушались. И морально-весовая категория сына слыла очень авторитетной: его избрала Назаркина!
Частная Лидусина собственность могла быть лишь самой высокосортной. Поэтому она без устали пыталась совершенствовать те качества и способности Валерия, которые были ей необходимы сегодня, но более всего — завтра.
Говорят, у лжи короткие ноги. Думаю, эта поговорка, увы, выдает желаемое за действительное. Я убедилась: весьма длинными, проворными ногами обладают также и слухи… В школе знали, что Лидуся выдворила из детского сада обидчика моего сына. Слух превращался в легенду, обрастал фантастическими подробностями. Легенда эта, как и Лидусина верность будущему супругу, умеющих восторгаться восторгала, а не умеющих — злила.
К тому же Лидуся и Валерий вскоре стали знаменитым в школе музыкальным дуэтом. Пел только он… Но у них все равно был дуэт: Лидуся не просто аккомпанировала — она первой выходила на сцену с короткими сообщениями о предстоящей программе и о том, как у нее «родилась идея», первой кланялась и подчеркнуто принимала аплодисменты. При этом в мою материнскую голову приходили такие мысли: «Чем лучше будет ей, тем лучше будет и моему сыну! Пусть кланяется и рассказывает о том, как рождаются у нее идеи…»
Ее страстью было завоевывать успех — у одноклассников, у матери будущего супруга, у зрителей…
Впрочем, я в своих воспоминаниях и записях немного забежала вперед — и сделала течение событий беспорядочным, перескочила через кое-какие факты. Постараюсь восстановить их… Лидуся, поступив в обычную школу, замыслила сочетать ее с музыкальной — и немедленно принялась сочетать. А когда они с Валерием были в четвертом классе, она объявила:
— Будущий солист не должен даже начинать с хора… Детский сад не в счет! Отныне ты должен заниматься индивидуально.
Напомню, что тогда Лидусе стукнуло десять лет.
Она, однако, дерзнула обратиться к бывшей певице и педагогу Марии Теодоровне, тоже жившей в нашем старинном доме. Мария Теодоровна заявила, что единственная плата, в которой она нуждается, — это «открытие дарования». Таким образом, Валерий мог расплатиться с ней без моей помощи.
Мария Теодоровна говорила, что ей «уже семьдесят». Но Лидуся подвергла это сомнению, так как сыну бывшей певицы было под шестьдесят. Стены комнаты, где Мария Теодоровна давала уроки, никогда, вероятно, не требовали ремонта: обоев не было видно. Заслоняя их, одна к другой плотно прилегали фотографии с автографами знаменитостей и потерявшие естественный цвет афиши давних премьер, убористо испещренные автографами их участников.
— Почти все уже умерли, а я помню, как они расписывались: кто на бегу в париках и гриме, кто устало, после спектаклей. Даже в невечных романсах попадаются вечные строки: «Это было недавно — это было давно»…