-- Что бы это могло быть? -- делился он своим недоумением с доктором.
-- А вот догадайтесь, я-то знаю! -- громко говорил тот.
-- Не могу догадаться! -- плачущим тоном говорил Вольф. -- Но только они ужасно все милые.
-- Это вы -- милые, -- обращаясь к больным, говорил доктор. -- Хозяину вы ужасно все нравитесь... Я вам объясню, дорогой друг... С ними можно говорить об этом совершенно откровенно. Во-первых, они поймут, во-вторых, они ничего не поймут и, в-третьих, им решительно все равно.
Доктор сделал маленькую паузу, как бы желая проверить воцарившееся внимательное почти ученическое молчание сумасшедших.
-- Не знаю, насколько это для них утешительно, но я и им об этом часто говорю. Вглядитесь в них внимательно, неправда ли, точно с них снят какой-то грубый, обычный, вернее -- обывательский, налет... Ну, ведь, это же чрезвычайно просто. Они -- не мещане, они уже не мещане. Их мещанство осталось в их здоровом, нормальном прошлом, когда они жили среди здоровых людей и были далеки от снедающей теперь каждого из них фанатической идеи. Их температура была вполне нормальна, думали они о том, что называется мещанским благополучием, боролись за мещанские ценности, сводили мещанские счеты. Теперь они вне ценностей и счетов, теперь они все поэты, и каждым из них владеет и мечта... Вот и выпьем за мечту... -- закончил он, оглядываясь по сторонам.
Невеста принца со сложенными на коленях руками, мечтательный блондин музыкант, благостно улыбающийся старый еврей и даже полураскрывший рот и едва удерживающийся от восторженного смеха Оптимист смотрели прямо в лицо своему доктору с каким-то общим понимающим и кротким выражением, и вдруг, когда доктор поднял бокал, оживленно зашевелились и стали чокаться с ним...
-- Я вас не совсем понял, доктор, т. е. понял вашу мысль, но не понял вашего тона, -- нерешительно заговорил Вольф.
-- Моя мысль совершенно соответствует моему тону. Вы просто-напросто не ожидали их от меня. Да, в присутствии своих безумных, больных, сумасшедших друзей, я повторю вам, что я считаю их болезнь редким счастьем, таким же редким, как красота, ум, талант, а их самих -- избранниками, которые не ниже, а выше нормы, выше толпы.
-- Вы шутите, доктор, -- говорил Вольф.
-- Нисколько, -- уклончиво отвечал Подкопаев. -- Впрочем я может быть немножко хитрю с ними, может быть это просто моя система. Ведь у меня частная лечебница, и я сам во многом свободнее... нормы, -- с ударением докончил он.
VII.
Пили вино и после ужина, сидя на диване и креслах в кабинете, и Вольфа удивило, что оба врача не удерживают от возлияния больных. Уже Вольф успел поговорить с каждым из своих ненормальных гостей, и сам поймал себя несколько раз на мысли, что, вращаясь около поглощавшей каждого больной мечты, он относился к ней, быть может, с несколько большим, чем следовало, уважением. Точно эта мечта была действительно мечтой художника или поэта. "Что за чертовщина, думалось ему, -- лучше не мудрствовать, а то на минуту и сам сойдешь с ума". Но, тем не менее, все четыре рода помешательства казались ему не на шутку поэтическими и красивыми.
-- Принц, мой добрый, любимый принц, -- почти пела, склоняясь к нему головой на плечо, молодая женщина с горящими нежностью и любовью глазами.
Платье на ней было тонкое, пахло от нее не только свежестью ее молодого тела, ее густых каштановых волос, но и еще какими-то очень хорошими духами.
-- Можно вас поцеловать, принц? -- спрашивала она, смеясь отрывистым хохотом над самым его ухом.
-- Что вы, что вы, моя милая невеста? -- отшучивался Вольф. Разве вам этого не запретил доктор?
-- Ха-ха-ха! -- держась за живот и стоя против старика-еврея, хохотал Оптимист. -- Вы меня взялись уморить, святой отец... Да, ведь, это же действительно сумасшествие... Ха-ха-ха...
-- Родной мой, не смейтесь, над этим грешно смеяться... -- вразумительно говорил еврей, светлея и светлея лицом. -- Я только недавно узнал это, и близок, близок день, когда придет тот, который спасет всех нас...