Вокруг слитно качнулись, приблизившись, окружив Фингона еще более плотным кольцом. Посланника он сам уже дернул за плечо, заставляя подняться, и без слов, но крепко, дружески это плечо стиснул. На камни бастиона посыпались в нетерпении ломаемые крошки сургуча, клочки коричневой бумаги. Фингон влет пробежал написанное, замер на мгновение — прикрыл глаза, выдохнул как будто, а потом снова вскинулся и оглядел вокруг себя.
— Друзья… Пришел! пришел день!..
Потом воодушевление в Эйтель-Сирион все же схлынуло: с востока по-прежнему не было ни условленного сигнала, ни каких-либо вестей. Выстроенные порядки внизу нетерпеливо ворочались, все пытаясь разглядеть на горизонте что-то кроме далеких клубов дыма. С бастиона не было видно и зеленого штандарта с буком, но Белег знал, где он находится, и часто смотрел в ту сторону: скрытые деревьями пять сотен стрелков, а среди них и Маблунг, ждали там вместе со всеми.
К полудню ничего не поменялось.
Наконец Фингон, явно только силой воли удерживающий собственное беспокойство и собственное нетерпение, решил спуститься и проехать перед крепостью.
— Перепоручаю вас, господин полковник, — произнес он на прощание и сделал знак стоящему здесь же Танвэ — Танну Алвину, начальнику хитлумской разведки; тот сопроводил свое «так точно!» многозначительным кивком. — Как начнется — не пренебрегайте его указаниями, иначе король Тингол никогда нам этого не простит!
И он безо всяких церемоний протянул Белегу руку, тряхнул от души, хлопнул по плечу. А потом повернулся и пошел к лестнице и дальше почти бегом — перепрыгивая через ступеньки, спустился во двор, где подвели уже белого, с посеребренной сбруей, с лазоревой попоной коня. Офицеры на бастионе потянулись следом, и Белег вместе с Танном посторонились, давая дорогу. Белег оглянулся: Фингон уже был в седле — воодушевленный, с сияющими глазами, с подрагивающими в нетерпении, как у хорошей охотничьей собаки, ноздрями; он озирался, глядя, как быстро собирается вокруг конная свита штабных, адъютантов, высших офицеров, порученцев и телохранителей; махнул рукой и, шевельнув поводья, послал коня с места длинным красивым прыжком; золотые жгуты аксельбантов на синем его мундире забились, закачались в разные стороны, и уже из арки снова донесся тот самый возглас:
— Пришел день!
Таким Белег его и запомнил.
…Закончилось все через девять дней.
Вернее, сама битва, как сосчитали потом, длилась семь дней, а потом еще долго тут и там продолжались стычки, сопротивлялись обреченные гарнизоны Химринга, Барад-Эйтель, Эйтель-Иливрин и других крепостей, а отряды из Ангбанда вырезали попадающиеся на пути деревни в Хитлуме, Митриме и Дор-Ломине. Но для Белега все закончилось на десятый день.
— Белег Куталион! — криком позвал кто-то по имени, и Белег вдруг обнаружил себя.
Обнаружил сидящим на краю закиданной сеном щелястой незапряженной телеги — оглобли торчали криво, на одну был насажен порванный хомут. Позади на телеге, деревянно вытянувшись, лежали бок о бок двое с закрытыми лицами; рядом, макушкой упираясь Белегу в бедро и судорожно вцепившись в его руку, в бреду умирал третий — сильно обгоревший немолодой хадоринг с саперными топориками в уцелевшей петличке; он потом так и не пришел в себя, не назвал ни имени, ни части, похоронили его на границе с Дориатом в одной из нумерованных могил.
— Белег Куталион! — снова позвал кто-то, и Белег, будто просыпаясь, медленно поводил взглядом.
Вокруг было что-то вроде малоупорядоченного лагеря: стояли армейские фургоны и передки́, такие же убогие телеги и крестьянские повозки, испуганные кони, побитая техника; сновали вокруг грязные, закопченные, перемотанные бинтами и тряпками эльфы и люди; кричали, звали, стонали и плакали.
Белег тупо потряс головой, взялся свободной рукой за прошитый болью затылок и посмотрел на себя: понял, что весь от макушки до подметок покрыт черно-бурой коркой — из ссохшейся, колкой, гарью и густым железом пахнущей земли. Земля эта была везде — на коже, на одежде, под одеждой, вместе с кровью в ушах, во рту — во рту она потом еще долго скрипела на зубах, когда его начинало вдруг выворачивать все тем же землисто-бурым; земля была и в карманах, доверху набилась в сапоги — сапоги, как оказалось, были чужие, франтоватые кавалерийские, на два размера меньше, чем следовало, и снять их потом не вышло, пришлось резать. Форма, вся посеченная и протертая, осталась своя, но пуговица на кителе уцелела единственная — на нагрудном кармане; там, внутри комочка спрессованной земли, позднее обнаружилось сплюснутое обручальное кольцо, а на нем выведенное тенгваром «К и Э — навсегда».
— Белег Куталион! — в третий раз услышал он, и тут кто-то остановился прямо перед ним, тряхнул сначала за плечи, а потом ухватил за отвороты кителя. — Братишка! Эй! Ты слышишь меня? Не видел? полковника Куталиона! Разведка, он…
Заскорузлые, в корку превратившиеся отвороты нового рывка не выдержали и просто отломились, оставшись у Маблунга в кулаках. Он тупо посмотрел на них, снова на Белега и — ахнул.
Потом уже, когда, полнясь новостями, сводками, все прибывающими деталями произошедшей катастрофы, прошли недели, а потом и месяцы, удивляться получалось только одному: не безлошадной телеге, не так и оставшемуся без хозяина обручальному кольцу, не чужим сапогам. Удивительно было только то, что те девять дней — от уезжающего верхом Фингона и до того первого оклика в беспорядочном лагере на самой границе Бретиля — те девять дней так и остались начисто стерты у Белега из памяти.
***17.09.490 г.
00 часов 27 минут
В клумбе росли георгины и астры. Но они были еще молодые, недавно высаженные к осеннему цветению, к скорому празднику, распускаться только начали, и потому клумба больше зеленела этакой пышной свежей кучей, а под кучей скрывалась мягкая после перекопки, после ночного дождя земля — упасть в нее было не опаснее, чем свалиться на взбитую перину. Саэросу просто не повезло.
Тех, кто в момент взрыва в кабинете оказался в ловушке стен среди разлетающихся осколков, жестоко раскидало по сторонам и в лучшем случае посекло стеклом и щепками. Саэроса же, по всему, должно было просто скинуть в эту зеленую кучу и самое страшное — наградить ушибами и ссадинами, тем более и падать-то со второго этажа было всего ничего.
Белег сидел там же, в клумбе, — сидел прямо на земле, окончательно смяв и астры, и георгины, и смотрел на свой посеревший от пыли, только недавно обруганный пиджак. Получалось, это был уже второй пиджак, загубленный за сутки. Хотя сутки-то уже закончились и, если так судить, отсчет можно было обнулять…
…может, дело было в том, что Саэроса взрывом просто оглушило и выкинуло наружу уже безвольного. Может, оглушило еще раньше — еще когда он корчился на полу под голос того, что говорило устами безвестного письмоводителя. А может, все опять возвращалось к тому самому безжалостному невезению. Что и говорить: второй раз за год упасть с ничтожной высоты и сразу свернуть шею — как тут обойтись без очень большой неудачи?.. Хотя календарный-то год тоже закончился, и получалось, что и этот отсчет можно было обнулить…
Голову прошило такой болью, будто от виска к виску продернули и провернули раскаленную спицу. Белег схватился за землю, его куда-то повело, но куда — он уже не понял, потеряв и равновесие, и ощущение самого себя; все потонуло в черноте и небытии, и длилось неизвестно сколько, а прервалось так же внезапно — вспышкой, ощущением бесконечного падения, облегчением, которое само по себе было болью, но болью иного рода, и еще чем-то — будто в лицо повеяло то ли отгремевшей грозой, то ли прохладой весенней ночи.