— Да куда…
— Куда. Куда. Если правильно понял, куда к птицам наведывался не только барсук, но и маленькая хитрая лиса… Турин! — Белег обернулся уже за порогом. — Давай же. Мне ты не поможешь, помоги королеве. Подними тревогу. Их нельзя отпускать. Нельзя! Думай! Не знаю, каким путем, но они выйдут из дворца, а ты догонишь. Тогда решай мгновенно. Но, прошу тебя, успей думать.
Турин неуступчиво сделал еще несколько шагов, пытался что-то сказать вдогонку, поспорить, но он не слушал — махнул напоследок и ступил в темноту. И темнота поглотила. Сомкнулась вокруг, спрятала и не выдала ни шага по траве, ни сменившего шаг бега, ни того слабого беззвучного колыхания, с которым расступились парковые заросли, пропустив ворвавшуюся в них фигуру.
В первый раз Белег увидел Сильмарилл лежащим на ладони Маблунга в окружении кровяных сгустков и ошметков плоти, но грани его, его поверхность, его ровный ласковый свет не были запятнаны, и сияние разлилось мягким потоком, завораживая и успокаивая. Маблунг протянул камень Тинголу, и тот потрясенно замер.
Может, в этом и было дело. Не в том, что разъяренный Тингол сболтнул однажды большую глупость, а потом из чистого упрямства в эту глупость вцепился и сам поверил — подобное было не ново и не удивительно. Но вот позднее, когда все постепенно улеглось, когда Лютиэн с Береном вернулись и жизнь в королевстве тоже вернулась к прежнему как будто бы руслу, Тингол все чаще стал уделять время созерцанию своего нового сокровища, все больше говорил о нем, все заметнее замирал и вдруг задумывался, и можно было ручаться, что думает он ровно о том же. Плотные шторы в его кабинете теперь регулярно оказывались задернуты без единой щели, а террасная дверь открывалась на стук с запозданием более длительным, чем требовалось, чтобы просто дойти к ней от стола.
Конечно, добавляли своего и все те многочисленные споры и просто разговоры, которых за годы было выслушано немало — и здесь, в Дориате, и в землях голодрим, и на побережье, в южных лесах, в горах… В каких-то он участвовал сам, в каких-то был просто наблюдателем — споры, доказательства, доводы и контрдоводы о том, что есть такое три эти камня размером с крупный лесной орех, чем они не являются, кому они принадлежат и кому принадлежать не могут. Но в конце концов сводилось все к тому, что не так важна была мнимая или истинная ценность предмета спора — ключ ли Сильмариллы к будущему спасению мира, просто ли великая работа великого мастера или вовсе — всего лишь приметная безделушка, — главным было то, во что из этого действительно верил каждый из спорщиков.
Белег сторонился.
Он без охоты смотрел на камень в шкатулке, если Тинголу случалось показывать; он отговорился и не стал брать в руки, когда Тингол настойчиво вручал; он отмалчивался, не вступая во все прибывающий хор восхищенных голосов — Дориат быстро принял и быстро полюбил свою реликвию.
Наверное, третье, что подпитывало это отношение, была неуверенность. Может, даже в какой-то степени страх — страх перед слишком сильной красотой, страх ослепления ею, страх притронуться, принять и тоже увязнуть в них, в этих смыслах, этих спорах, этих непознаваемых материях — величия, падения, абсолютного блага и абсолютного зла. Наверное, все это было слишком — слишком далеко, слишком сложно и слишком отвлеченно для него, для обычного лесного эльфа, которого всегда вели вещи куда более понятные и объяснимые. Простые.
И то, что после всего услышанного, после заново открытого и требующего большого осознания, все-таки не нужно было задаваться вопросами высших материй, решать что-то глобальное и сомневаться — все это было очень кстати.
Задача оказалась на удивление проста и понятна: ночь, тьма и таящиеся во тьме твари. И он — охотник.
01 час 43 минуты
Они упали на землю все трое и раскатились в разные стороны: Трандуил в кусты, куда его отправил крепкий пинок и откуда под стегнувшее криком «Пошёл! пошёл!» он вылетел и зайцем понесся с такой скоростью, словно на плечах у него висели все темные твари Предначальной эпохи; Игливина швырнуло головой в дерево, и он на мгновение пропал у Белега из поля зрения — ровно на то мгновение, что сам Белег кувыркался по земле и делал лишний оборот на случай — на ту исчезающе малую, но всегда необходимую вероятность, в которой соперник оказывается столь быстр и стремителен, что не уступит ему самому.
Кувырок закончился на ногах: Белег выпрямился и сразу по наитию, по чутью, по веками накопленному опыту извернулся, перетек в сторону, уходя от возможного догоняющего удара и озираясь уже в движении.
Над ухом свистнуло.
Трава шелестела уже за спиной, и что-то едва различимо хрустнуло в ней, набирая разгон, налетая сзади, превращаясь в кружение, в мелькание, в слитый единый смерч, почти что в танец, в который Белега затянуло сразу, но который — пусть стремительный невероятно, почти не различимый зрением и нахрапом навязывающий свой ритм — был ему хорошо знаком.
Они кружились на одном месте, только задевая друг друга по рукам, по груди, по лицам, обжигая рассеченным воздухом и редко-редко успевая схватить край одежды или волос, но не успевая удержать.
Потом распались.
— Очень жаль, — произнес Игливин, когда выпрямился и замер — почти в той же мнимо расслабленной позе, в которой только что стоял в танцевальном зале, когда говорил и смотрел на Белега, не упуская его из поля зрения, даже если отворачивался. — Очень жаль. Мы миновали больше, чем полпути, и я действительно поверил, что смог вас убедить…
До укрытой в чаще уединенной поляны с беседкой, с кормушками для шумных соек, со шкафом для бисквитов, с бисквитами для Тингола — до нее действительно оставалось недалеко: мужчина и мальчик быстро прошли от дворца прямой парковой дорожкой, потом прямой тропинкой и отворачивали, только приближаясь к растянутому оцеплению.
Белег тоже замер. Чуть склонился, чуть напрягся, готовый в любой момент спружинить, отскочить в сторону или, наоборот, броситься вперед, уловив единственный верный момент. Он почти не запыхался, и тело не подвело его, вернув прежнее привычное ощущение — подзабытое за весну и лето осознание собственной силы и собственной ловкости. Обманываться было нельзя, но все же пока тело выдержало: выдержало и летящий, на грани захлестывающего азарта бег через чащу, через хлещущие мимо лица ветви, брызжущие из-под ног листья и крошки, через касание воздуха и саму темную, недвижную, едва ощутимую здесь, в мирном дворцовом парке, но все равно оставшуюся лесной, дикой тишину; мало кто в Дориате, да и во всем Белерианде мог бежать так — быстро, но почти не издавая шума, не тревожа заснувших в кронах птиц, не думая почти, но чуя — улавливая в отдалении торопливые шаги взрослого и ребенка. Тело Белега, будто вспомнив, изголодавшись, выдержало все это, а еще выдержало рывок — обоих смявший прыжок из ночного мрака — с разбегу, без прикидки, без времени на размышления, с единственной попыткой на успех; наконец, тело держало и сам танец.
— …что же мне теперь с вами делать?.. — размышляя, спросил Игливин.
Он вовсе не запыхался и не растерялся, и только по лицу опять стекала кровь — из рассеченного лба, по щеке, на тоже рассеченный и уже запекшийся подбородок. Он медленно расстегнул на пиджаке пуговицу, скинул — как кожу, стряхнул сам пиджак и медленно шагнул в сторону, по окружности — Белег отражением двинулся в противоход.
— Да, а что с Маурмэ? Я ведь не ощущаю, что вы с ним что-то сделали… Не поделитесь?.. Нет?.. Жаль, это ведь очень любопытно… Ну хорошо-хорошо, уверен, с Маурмэ все в порядке, а главный вопрос, конечно, другой: куда побежал мальчик. Спасать себя или спасать свою случайную находку? Вот вы как думаете?
Они замолчали оба, слушая ночную тишину, но та не давала подсказок.
— …готово дитя еще раз рискнуть, а может, уже попало под очарование Сильмарилла? Или все-таки нет, и на этот раз здравомыслие восторжествует?.. А вы сами, Белег? Зачем?.. Что вас смутило, скажите? Я как будто предельно ясно дал понять, что мальчик не пострадает. Я отпустил бы его, как и обещал, а заодно избавил бы от неприятных воспоминаний…