Ничего нового, все понятно. Еще понятно, что если вокруг черное и воняет, то проще. Понятно, что с этим делать: горелое дерево в одни кучи, исковерканное железо — в другие, вдруг, по счастью, целое хотя бы относительно — в третьи. Если под этим находишь что-то скрюченное, хрустящее, жирное на ощупь, то смотришь лучше, копаешь рядом в золе и углях и, если правда — осторожно переносишь в сторону, там есть кому разбираться, записывать, вычислять… А копаться — тут думать не надо.
Если колотишь доски — примерно так же, не думаешь. Берешь гвоздь — бьешь гвоздь. Берешь топор — рубишь. Стругаешь. Тянешь навес, несешь вещи, поднимаешь — раз-два-взяли — ручки носилок, кого-то куда-то провожаешь, берешь на руки, кладешь. Все очень просто.
Если падаешь и спишь без просыпу сутки напролет, то совсем хорошо.
Можно повторить с любого места неограниченное число раз.
Можно не думать, забыть про застывший игрушечный золоченый город, про выдуманных эльфов, про свое решение сходить с ума — пока не до этого. Пока…
Большую пивную кружку на столе обхватили руки. Вернее, не так: одна рука и одна культя.
— Костюм или форма.
— Что?
— Я не решал за тебя: костюм или форма. Приготовили и то, и то, думай. У нас минут двадцать, церемония через два часа.
— Какая?
— Похоронная.
Думай — опять думай…
«Бульк», — это Берен пьет из кружки, задумчиво катает во рту и проглатывает.
— А пиво-то с привкусом рыбы… Или ухи? Интересно. Смело… Тингола. Если ты не о нем подумал. Его сегодня, остальных завтра.
Под навесом тянет киселью и чем-то сгоревшим — в смысле не с пожарища, а прямо тут в очаге подгорело нечто условно съедобное. «Вша» — место настолько живучее, что умудрилось возродиться под навесами и на расставленных ящиках, на керосинках и пустых ржавых бочках, на каком-то тряпье и гнили даже сейчас. Традициям своим не изменяет.
— Я не пойду.
— Пойдешь.
— Не пойду.
— Пойдешь. Пойдешь и гроб понесешь. Я уступил тебе место: выйдет некрасиво, если приземлю тестя раньше времени, — для доходчивости покрутил увечной рукой.
…если уйти прямо сейчас, то догонять и уговаривать не будет. Не озвучил, но это видно. Можно даже не начинать спорить — просто подняться и разом закончить все.
— Почему я?
— По росту подходишь.
Чувство юмора на любителя, факт. Хотя можно и подумать: это юмор такой или что.
— Мы прикидывали: могли бы нести я, Эльмо и Гилрэс, пока он на костылях, но тогда нам не хватает четвертого, а Белег меня ответом не удостоил.
— А ты предлагал?
— Конечно. Он не разговорчив, хотя… Да ты сходи, разницы-то почти никакой.
Соз-да-тель…
На столбе навеса пришпилена подвыцветшая записка. Их тут таких много — и на столбах, и на задниках фанерных и жестяных стенок, на загородках, халупках, вставших на прикол повозках и дальше на заставленном толкучкой бывшем пустыре. «Айми и Тови, мы у тети Дирхван», «Мама, наш шалаш на берегу, прямо напротив большого красного крана в порту», «Найден годовалый ребенок. Барак №3, спросить Келенрас»… Продам, куплю, меняю.
— Да, племяш, пока у нас есть минут пятнадцать и ты думаешь о костюме, подумай-ка еще.
— М?
— Роль королевского отца — это почти как королевского зятя, только еще смешнее.
— Не нравится?
— Если бы и нравилась, не остаться. А если остаться — ненадолго.
— Старческая немощь?
— Поживешь с мое.
— Страшно как. И что?
— Да попросить тебя хотел. По-родственному.
Все еще можно встать и уйти. Даже не объяснять ничего. Не оглядываться ни на что и не жалеть.
— Посмотришь? Вполглазика.
— В четверть ушка? Из королевских воспитанников в королевские няньки?
— Гляди-ка, угадываешь. Мальчик нехлопотный, задницу сам вытирает, ложку мимо рта не проносит.
— И что, свиты нянек маловато?
— О, народу-то хватает. Народу полно… Людей нет. А людей надо… Так что, Турин Турамбар: костюм или форма?
— Я — и Малый Совет! Нет, ты только представь!
Сестричка в накрахмаленном халате серьезная и памятливая — пускать не хотела. Но только в первый раз, потом растаяла: посулил ей именную надпись на «Дамском обозрении», в которое украдкой капала слезами — читала свежачок от «Таландис Синдимиэль», от госпожи Йорвен то бишь. Когда первый раз висел на стойке, каялся и упрашивал, заметил и брякнул. Не поверила. И надпись потом (госпожа Йорвен с этим своим распевно-низковатым «драгоценный дружо-очек» восприняла просьбу спокойно и с достоинством и даже не спросила ничего больше) разглядывала долго и не верила. Но пустила.
— Где я, а где совет? Пф-ф, вообще не понял, что там делал. Молчал и думал. Ты говорил думать, я вот — послушен.
На тумбочке места нет совсем. Стоит плотно, кое-как помещается: ваза с цветами, мисочка с печеньем (печенье крошится нещадно и бесследно исчезает ровно за то время, что длится пересказ новостей), свернутые трубкой и перевязанные ленточкой детские рисунки, шоколадная лисица с нарисованной на цветной фольге хитрой довольной мордой, жестяная коробка из Амон-Эреб, а в ней лежит все еще запечатанный конверт с непривычным почтовым штампом (Ордиль нес с таким видом, как будто конверт то ли в нужнике побывал, то ли еще чем-то лично ему, Ордилю, насолил — принес молча, кислую мину свою утер и отвалил, как все вернулся к заполонившим дворец разговорам, спорам, планам, сердитым гномам и друг на друга похожим с виду вежливым, но таким же сердитым голодрим), свежее целое яблоко (а вот и нет, уже укушенное), открытка без слов, зато с зайцами и бесчисленными следами разноцветной помады. Еще из-за подушки не видно, но где-то там под нею лежит револьвер — разряженный, конечно, это уже собственная инициатива. Когда доктор Курмин обнаружил, устроил такой разнос, что чуть не выгнал снова — как будто и не сам раньше принес и поставил накрытую марлей стеклянную плошечку (тарелочку? мисочку?) с пулей. Какая разнца? Что пуля, что револьвер — лежит себе и лежит, никому ведь не мешает.
— …но совет нужен. Не Малый — маленький, с маленькой буквы. Диору — нянька, а мне — совет. Объективная оценка реальности сторонним взглядом, так это называется? Хочу, чтобы ты послушал. Сейчас… Где оно там… Вот: письмо сына матери! Я написал, вышла какая-то дичь… Надеюсь, удар ее не хватит? Надеюсь, она сообразит, что «наследник Дор-Ломина и глава семьи» — это я собственной персоной… Ты меня слушаешь?
Будем считать, молчание — знак согласия. И одобрения.
На первом этаже почтовый ящик, туда-сюда пять минут. Да, правильнее-то было бы через Ордиля… Но не хочется к Ордилю. А, разберутся! Не впервой.
Запыхался и заслужил сердитый взгляд коридорной сестрички, извинился, как воспитанный человек. Похвально?
— …много бы дал, чтобы увидеть, как она читать будет … Хотя что фантазировать, все равно ехать надо. Сейчас тут порешаем, помозгуем, разберемся — да и в путь… И потом: кто-то вроде обещал мне компанию, а?.. Слышь?.. Что еще… Говорил с Идмо: Тигл с мелкой официально остаются у нас — пока совсем у нас, в приемной места полно. А потом решим. Он будет дворничать, а мелкой больше — мелкой меньше, разницы уже никакой, у нас и так скоро за стенкой младенец пропишется. Ну и Идмо подспорье, хоть будет время этого… своего… зятя нянчить. А так вроде все. Приветы по списку.
Если рассказывать больше нечего, то можно читать. Газеты — серьезные (с новостями), скучные (с объявлениями), дурацкие (со сплетнями и байками) и неопределенно-разные (с рассказами и новеллами).
Шелестит, шелестит. Что тут выбрать…
— Смотри-ка, госпожа Йорвен осчастливила меня персональным посланием — еще один экземплярчик «Дамского обозрения»… Или кому это оно? «Дорогому читателю с добрыми пожеланиями». Добрые пожелания… Знаешь, это выглядит совершенно чудовищно, здесь прилично страниц, но я с места не сойду — прочитаю все до единой, и даже постовая сестричка меня теперь не выгонит. А если у кого-то имеются возражения, то предлагаю закончить валять дурака и в конце-то концов высказать их! Слышишь меня, а? Слышишь, Белег Куталион?..
КОНЕЦ