Иллюстрации в книгах и журналах я всегда рассматривал пристально. Большей частью это были по тому времени отпечатки тоновых деревянных гравюр, и мне было занимательно вглядываться в самые штрихи их, которые, то утолщаясь, то утончаясь, создавали, если прищуриться, впечатление разных оттенков темного и светлого.
С раннего детства мне чудились в самых обыкновенных изображениях еще какие-то скрытые образы — мне мерещились среди болотных кочек того прозаического пейзажа, что висел у нас в зале, чудовища. В нянином сундучке, в крышке, была наклеена картинка — какие-то боярские хоромы и в них изразцовая печка, которая мне упорно чудилась дверью на улицу, где видны маленькие окна домов — изразцы. Эти скрытые фигуры часто выступали сами собой, а иногда я их сам искал и заставлял себя их видеть, не зная еще совета Леонардо да Винчи всматриваться с этой целью в пятна сырости. Но не кто иной, как моя няня Марья Осиповна, мне в этом помогла: она говорила, что любит искать среди веток деревьев разных зверей и человечков, и мы с ней этим часто занимались. В журналах помещались тогда «загадочные картинки» — среди кустов или в лесу надо было найти силуэт охотника или собаки и проч[ее]: вероятно, это и было причиной няниного интереса. Эта способность видеть двойные образы («контрапункт», «криптограмма» — как угодно) была у меня как бы природной, и если бы это, так сказать, «двойное зрение» я в себе развивал, оно в дальнейшем могло бы дать результаты и непредвиденные. Но это надолго замерло и лишь в зрелом возрасте стало вновь воскресать по-новому[82].
«Настоящие» картины я видел в Эрмитаже, куда меня несколько раз в детстве водил отец. Там меня поразили «Гибель Помпеи» Брюллова и «Медный змий» Бруни (Музея Александра III, где они позже были помещены, еще не существовало[83]), и также мне очень нравились темные пейзажи с фигурами Сальватора Розы[84] (странно, что именно на этом романтике я остановил свое внимание). С отцом мы ходили на выставки и в Академию художеств, и в дом Бенардаки на Невском, где бывали Передвижные выставки[85]. Но мне меньше запомнились сами картины, чем волнующий запах лака и масляной краски на этих выставках, и отчетливо помню, как на одном пейзаже меня очаровали густые мазки краски на облаках и на небе, точно с каким-то шелковым отливом. Иногда отец меня спрашивал, что мне нравится и что не нравится, — я раз ответил: «Тут неверно нарисована рука», что было правда.
Отца, конечно, занимал вопрос, как в дальнейшем учить меня рисованию, и как-то сказал мне, что было бы хорошо, если бы я поступил в ученики к кому-нибудь из очень хороших художников, присматривался бы к тому, что он делает в своей мастерской, и потом мог бы помогать ему, то есть как это было у старинных мастеров, когда ученики терли краски и подготовляли вчерне картину мастера… Но кто мог бы быть таким ментором? В разговоре с другими по этому поводу — и это я слышал — отец упоминал имя Константина Маковского, который среди русских художников был тогда действительно maître и «европеец». Конечно, это затея никогда не смогла бы осуществиться, но то, что у отца явилась такая необыкновенная мысль, было замечательно.
Впоследствии мне стали ясны тогдашние взгляды отца на современное ему русское искусство. Академию он считал «казенщиной», передвижников не любил за серость и скуку, Репина называл грубым, хотя и удивлялся силе его таланта. Верещагина находил пестрым, но уважал за правдивость и больше всего почитал Сурикова и Шварца, как исторических живописцев, и любил Конст[антина] Маковского. Он мечтал, что я буду учиться живописи за границей (это и осуществилось) и что я буду сам историческим живописцем (отчасти так и стало, пожалуй…).
Тетя Катя Маклакова тогда усердно занималась живописью, способности у нее были несомненные, и она брала частные уроки у M-me Вахтер[86], преподававшей в Школе Общества поощрения художеств. Отец к тете и обратился за советом насчет моих уроков рисования. По ее совету я приготовил, старательно нарисовав карандашом и растушевкой, копию какого-то пейзажа из моего любимого журнала[87] «Über Land und Meer»[88], а папа выбрал еще кое-что из своей коллекции моих рисунков. Рисунки тетя показала M-me Вахтер, и я без всякого экзамена был принят, к моему восторгу, в младший класс «Школы поощрения».
82
Впервые способность видеть «двойные образы» проявилась в творчестве художника в 1906 г. в рисунках для рассказа А. М. Ремизова «Крепость» (Адская почта, 1906, № 2). Используя тот же прием, Добужинский исполнил серию иллюстраций к сказке Ремизова «Морщинка» (СПб., 1907).
85
Дом петербургского купца и откупщика Бенардаки (Невский, 86) впоследствии был куплен княжной Юсуповой. Сейчас в нем располагается Дом работников искусств им. К. С. Станиславского и Всероссийское театральное общество. В доме Бенардаки состоялись три выставки Товарищества передвижных художественных выставок: в 1881, 1884 и 1885 гг. По-видимому, речь идет о двух последних выставках, на которых мог быть Добужинский. 12-я выставка Товарищества 1884 г. была весьма значительна по своему составу. Репин выставил картину «Не ждали» и портреты В. В. Стасова. И. Н. Крамского, П. М. Третьякова, И. С. Тургенева; Суриков — «Огородника»; Ярошенко — портреты Г. И. Успенского, П. А. Стрепетовой и картину «Причины неизвестны»; Левитан — «Вечер на пашне». На выставке 1885 г. Репин экспонировал картину «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.» и несколько портретов, В. Маковский — огромную серию работ на малороссийские темы, Шишкин — «Сосновый лес», Суриков — ряд подготовительных работ к картине «Итальянский карнавал», Поленов — около ста пейзажей и этюдов, сделанных во время его путешествия в Палестину.
86
87
Журнал «Über Land und Meer» издавался с 1859 по 1914 г. Помимо юмористических рисунков В. Буша, К. Штауберга, Е. Марбауфера и других, в журнале печатались гравированные картины немецких художников, едва ли выше уровня тех работ, которые воспроизводились в журнале «Нива».