На Крещенье по домам ходили — тоже по старому обычаю — «три короля» — Каспар, Мельхиор и Балтазар[172] и обязательно в компании с безымянной королевой. На головах у них всех были картонные золотые короны, а у королевы еще и белая вуаль до пят, которая в оттепель жалко обмокала и грязнилась. Балтазар был арап («мужин» — по-польски), и лицо его было густо замазано сажей.
В Великом посту, 4 марта, — день св. Казимира — был еще один народный праздник — Кермаш (Kermess), который оживлял тоже весь город. Большая пустая площадь перед Кафедрой (позже там был разведен сад) заполнялась огромным базаром. Из окружных деревень и местечек наезжали телеги, нагруженные всяким товаром — самодельной глиняной посудой, домоткаными материями, коврами, дорожками и, главное, бубликами и баранками с тмином, маком, «чернушкой» и без всего, которых были целые горы. Наиболее лакомые были аппетитно поджаренные сморгонские бублики — круглые шарики с дырочкой, нанизанные на бечевку, как бусы. Их на базаре покупатели надевали, как бусы, и разгуливали, шлепая по весенним лужам.
Такой же базар и гулянье — праздник, но поменьше, был и летом в день св. Петра и Павла около красивейшего собора этих святых на Антоколе, в предместье Вильны[173], где почему-то особенно много продавалось пряников. Были пряники белые, мятные, и вроде «вяземских», медового цвета и вкуса, а также какие-то розовые, в виде подбоченившихся человечков и скачущих лошадок. Этот торг напоминал мне наши Вербные базары в Петербурге, где тоже продавались всякие лакомства и также маячили над головами лиловые и красные воздушные шары.
На Пасху город снова радостно оживал, и тогда уже пахло весной. В каждом доме накрывался пасхальный стол со всевозможными яствами, который стоял целую неделю. Кроме традиционной творожной пасхи, кулича с бумажной розой и окорока, изготовлялись разные торты и «мазурки», из которых помню необыкновенно вкусную миндальную «легуминку» — специальность виленской Пасхи. Стол украшали и расписными яйцами, «писанками», часто очень затейливого рисунка, их привозили из литовских деревень — произведения настоящего народного литовского творчества.
Только в Вильне я впервые узнал все очарование весны. В моем петербургском детстве я видел лишь робкую и чахлую весну в соседнем сыром саду Медицинской академии; в Кишиневе, где мы прожили после Петербурга два года, весна была совсем другая, необыкновенно красивая, с цветением черешен и вишен, но мне какая-то «чужая», и только тут, в Вильне, меня всегда охватывало единственное, ни с чем не сравнимое волнение, когда наступала весна. Таял снег, и ручьи бежали с веселым журчаньем вдоль всех тротуаров (по «ринштокам», как называли глубокие уличные канавки в Вильне), и веяло какими-то незнакомыми мне и волнующими весенними запахами. Когда мы жили на окраине города, то даже зловоние «полей орошения», которые лежали между нашей «усадьбой» и Закретом — заповедным лесом, как-то странно-приятно соединились с весенними воспоминаниями…
Весь воздух был пропитан весной, и невыразимое словами сладкое томление больше всего связано с первым, самым идиллическим годом в Вильне…
Мы с отцом прожили самой мирной жизнью на наших «Песках» два года[174]. Жизнь наладилась, шла регулярно. У нас жила все та же моя няня, много возившаяся с моим братом Игорем, довольно непокорным и слишком живым мальчиком, и вела все хозяйство. Наши денщики были всегда славные парни […] Долгое время у нас служил поваром Петр Ткач, взятый отцом с собой из Кишинева, бывший раньше поваренком у какого-то богатого польского помещика, умевший готовить удивительно лакомые блюда. Потом служил денщиком казанский татарин Камам, который вдруг заинтересовался греческим алфавитом, подглядывая за моей спиной в тетрадку; я его научил читать по-гречески и умирал со смеху, когда этот настоящий гоголевский Петрушка читал мне «Анабазис» Ксенофонта или «Илиаду» Гомера. По вечерам всегда приходил к отцу для доклада фельдфебель Сергей Павлович Кожухов с неизменным рапортом: «Так что, ваше высокородие, в батарее все обстоит благополучно. Нижние чины на перекличке были все», а иногда тем же невозмутимым тоном добавлял: «Только в казармах случился пожар», или воровство, или другая беда.
172
Волхвов, пришедших поклониться новорожденному Христу, которые упоминаются в Евангелии, предание превратило в царей, представлявших три расы человечества; еще более поздние предания наделили их именами — Каспар, Мельхиор и Валтасар. От апостола Фомы они приняли христианство и стали проповедниками новой веры.
173
В 50–70-е годы XX в. Вильнюс чрезвычайно вырос, и бывшее предместье — Антоколь (Antakalnis) превратился в один из центров города.
174
Пески, где мы жили, так назывались из-за зыбучих песков, извозчики даже неохотно сворачивали туда от городской заставы на Большой Погулянке (застава была остатком николаевских времен — два желтых каменных столба с черными двуглавыми орлами наверху. Около же высилась и совсем древняя старина: барочная башенка со статуей св. Непомука).