Аббас никогда раньше не был в Летнем дворце, но он сделал восемь игрушек для Зубайды Бегум[1], одной из высокопоставленных жен зенаны[2] Типу. Это были резные звери, приводящиеся в движение рукояткой: слоны, тигры и лошади. Аббас сделал одну, и Зубайда Бегум сразу же заказала еще семь, одну за другой.
Чтобы забрать игрушки, она посылала человека по имени Хваджа Ирфан. Аббас любил смотреть, как Хваджа Ирфан спускается по переулку: его легко было заметить издалека – в броском плаще зеленого или рыжего цвета, в шелках, которые выдавали принадлежность к королевскому двору. У него был острый подбородок и проницательный взгляд, а на лице не росло ни единого волоска, ничто не скрывало утонченность его черт.
– В чем дело? – спросил он Аббаса при первой встрече. – Никогда не встречал евнуха?
Аббас покачал головой.
– Значит, я у тебя первый. Какая честь, – Хваджа Ирфан закрыл зонтик, которым прикрывался от солнца.
Аббаса заинтересовала ручка зонтика и то, как она изгибалась, превращаясь в гравированную голову тигра.
Хваджа Ирфан заметил его пристальный взгляд:
– Красиво, да? Чистейшая слоновая кость.
Аббас присмотрелся к резьбе:
– Нет.
– Что значит – нет?
– Может быть, дерево слоновой пальмы. Тот, кто сказал тебе обратное, солгал.
Хваджа Ирфан окинул его оценивающим взглядом и лукаво улыбнулся:
– Хорошо, Всезнайка.
С тех пор Хваджа Ирфан умудрялся вставлять эту фразу в каждый свой визит, поддразнивая Аббаса, как будто они были семьей. Такой семьей, которую Аббас попросил бы, если бы у него был выбор в этом вопросе.
Его братья были вытесаны из того же камня, что и мать, – резкие, нетерпимые, подозрительные к улыбчивым людям. Про евнухов же мать говорила, что они сплетники и им никогда нельзя верить.
К игрушкам Аббаса семья относилась с похожей смесью презрения и скептицизма. Только отец иногда робко проявлял интерес и просил что-нибудь продемонстрировать, а потом частенько приговаривал: «И как ты только такое придумываешь?» Для Аббаса это было высшей похвалой.
Он вдвойне гордился тем, что отдавал отцу деньги, которые платила ему бегум. Рупия всегда приходила в шелковом мешочке, расшитом золотом, с эмблемой тигра Типу. Прежде чем передать мешочек отцу, Аббас уединялся, подносил его к носу и вдыхал.
Розовая вода. Бетель. Таинственные женские запахи.
– Настоящая пахнет лучше, – заметил Фарук и разразился смехом.
Аббас плетется впереди стражника вдоль ремесленных рядов, расположенных по степени знатности промысла: гончары, ткачи и вышивальщицы; ювелиры и кузнецы; художники-монументалисты и художники-миниатюристы. («По крайней мере, мы не рядом с кожевниками, – говорил отец про свою лавку в дальнем конце переулка. – От них мы довольно далеко»). Устад Махфуз и глухой Билал, Мадхава Младший и Мадхава Подмастерье, Тарик, и Кхандан, и старый Устад Саадат со своим странным стеклянным глазом, бросающий кусочек хлеба жилистой собаке.
Некоторые глазеют. Другие умнее.
Хотя кузницы уже позади, Аббасу все еще слышится стук молота о железо, все еще видится бело-оранжевый прут, который, словно по волшебству, размягчается, а воздух над ним начинает мерцать. Аббасу всегда нравилось наблюдать за кузнецами. Вдруг он понимает, что может больше никогда их не увидеть.
Священные фикусы[3] машут ему вслед, листья шепотом сплетничают за его спиной.
Вот он уже у Водяных ворот, туннеля, по которому простолюдины могут входить и выходить из города. Это те самые ворота, через которые двенадцать лет назад Юсуф Мухаммед привел из Шимоги их семью и других плотников, нанятых отцом Типу Султана для постройки стен и колонн Летнего дворца. Юсуф Мухаммед посмотрел на столицу – причудливые пешеходные мостики и фонтаны с золотыми листьями, могучие гопуры храмов и парящие минареты, ни одного бедняка, даже бродячие собаки разгуливают с довольным видом – и подумал: «Зачем уезжать? Какая причина может заставить человека покинуть защитные стены Шрирангапаттаны?»
Сейчас Аббас смотрит на свисающие с потолка туннеля тела летучих мышей, и ему кажется, что Шрирангапаттана покидает его.
– Как зовется всезнайка, который ничего не знает? – спросил Хваджа Ирфан у Аббаса, когда они встретились в последний раз.
Аббас задумался:
– Европеец.
Хваджа Ирфан рассмеялся:
– Неплохо, малыш.
– Я не малыш, – Аббас поставил свое последнее творение на стол. – Разве ребенок смог бы сделать это?
Это была раскрашенная деревянная лошадь, на спине которой сидел деревянный Типу Султан. Аббас осторожно повернул рукоятку, пустив лошадь в галоп: голова покачивается вперед и назад, ноги сдвигаются и раздвигаются, хвост развевается как вымпел на ветру.
– Шабаш[4], – тихо произнес Хваджа Ирфан, неожиданно посерьезнев.
Аббас предложил ему попробовать. Хваджа Ирфан начал крутить рукоятку, сначала робко, потом заворожено.
– Может, ты и вправду все знаешь, – сказал он, останавливая лошадь.
Упаковывая игрушку в ящик с соломой, Аббас как можно небрежнее спросил, не говорила ли Зубайда Бегум что-нибудь о последней игрушке.
– Ей понравилось, – ответил Хваджа Ирфан.
Аббас сделал паузу, зная, что не должен задавать следующий вопрос:
– Как она выглядит?
Хваджа Ирфан поднял бровь:
– Осторожно.
– Я просто спрашиваю.
– Если задавать слишком много вопросов, мой друг, то очень скоро допрашивать начнут тебя.
Аббас молча закончил упаковывать игрушку и забил ящик гвоздями.
– Держи, – подвинул он его Хвадже Ирфану, который озабоченно смотрел на улицу.
Потом он заговорил, очень тихо, почти шепотом:
3