– Это всё та чашка, что ты разбила…
– Но я разбила её давным-давно… – начала Арриэтта, моргая и громко шмыгая носом.
– Знаю, знаю. Ты тут ни при чём. Это всё я. Не в том дело, что ты разбила чашку, а в том, что я сказала отцу…
– Что ты ему сказала?
– Ну, я просто сказала… там же есть ещё чашки, в этом сервизе, сказала я, там, наверху, в угловом настенном шкафчике в классной комнате.
– Не вижу в этом ничего плохого, – возразила Арриэтта, кидая кусочки лука один за другим в кипящий суп.
– Но он очень высоко висит, этот шкафчик, туда надо забираться по портьерам. А твой отец в его годы… – И она вдруг села на пробку с металлической головкой от бутылки из-под шампанского. – Ах, Арриэтта, лучше бы я никогда не упоминала об этой чашке!
– Не волнуйся, папа знает, что ему по силам.
Арриэтта вытащила резиновую пробку от флакончика из-под духов, которой было заткнуто отверстие в трубе с горячей водой, выпустила несколько капель в жестяную крышечку от пузырька из-под пилюль, затем добавила туда холодной воды и принялась мыть руки.
– Может, и так, – сказала Хомили. – Но я без конца твердила ему про эту чашку. Ну зачем мне она?! Твой дядюшка Хендрири никогда не пил ни из чего, кроме простой желудёвой чашки, а дожил до преклонного возраста, и у него хватило сил переехать на другой конец света. У моих родителей был один-единственный костяной напёрсток, из которого пили все по очереди. Но если у тебя была настоящая фарфоровая чашка… Ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Да, – ответила Арриэтта, вытирая руки о полотенце, сделанное из бинта.
– Главное – портьеры. Ему не взобраться по портьере в его годы… по этим бомбошкам…
– Со шляпной булавкой взберётся, – возразила Арриэтта.
– С булавкой! И этому тоже я его научила! «Возьми шляпную булавку, – сказала я ему, – привяжи кусочек тесьмы к головке и подтягивайся на ней». Это когда я просила, чтобы он добыл часы с изумрудами в Её спальне. Хотела знать, сколько времени печётся пирог! – Голос Хомили задрожал. – Твоя мать дурная женщина, Арриэтта. Эгоистка – вот она кто.
– Знаешь что? – внезапно воскликнула Арриэтта.
Хомили смахнула слезу и еле слышно спросила:
– Что?
– Я могу взобраться по портьере.
Хомили встала.
– Хорошенькое дело! Да как ты смеешь говорить мне такие вещи?!
– Но я могу, могу, могу! Я сумею добывать всё, что надо.
– Ах! – чуть не задохнулась Хомили. – Гадкая девчонка! Как у тебя только язык поворачивается?! – И снова рухнула на табуретку из пробки. – Вот до чего, значит, дошло!
– Мамочка, не надо, пожалуйста, – взмолилась Арриэтта, – ну не расстраивайся же так!
– Как ты не понимаешь… – с трудом начала Хомили, но, не в состоянии найти убедительные слова, уставилась на стол, потом наконец подняла к дочери осунувшееся лицо: – Детка моя, ты не знаешь, о чём говоришь. Добывать совсем не так легко. Ты не знаешь… и, слава богу, никогда не узнаешь, – голос её упал до боязливого шёпота, – как там, наверху…
Арриэтта ничего не сказала, но через минуту спросила:
– А как там, наверху?
Хомили вытерла лицо передником и, пригладив волосы, начала:
– Твой дядюшка Хендрири, отец Эглтины… – И вдруг остановилась. – Послушай!.. Что это?
Издали донёсся еле слышный звук… словно защёлкнули щеколду.
– Отец! – воскликнула Хомили. – Ой, на что я похожа! Где гребешок?
У них был даже гребешок – крошечный серебряный старинный гребешочек для бровей, выпавший когда-то из ларчика в верхней гостиной. Хомили быстро провела им по волосам, сполоснула красные, заплаканные глаза, вздохнула, и, когда появился Под, она, улыбаясь, разглаживала обеими руками передник.
Глава четвёртая
Под медленно вошёл в комнату – всё ещё с мешком на спине, – прислонил к стене шляпную булавку с болтающейся тесёмкой и поставил посреди кухонного стола чашку из кукольного сервиза, выглядевшую здесь салатницей или суповой миской.
– Ой, Под… – начала было Хомили.
– Блюдце тоже принёс. – Под опустил с плеч мешок, развязал и достал из него блюдце. – Принимай! Как раз в пару.
У него было круглое, как булочка с изюмом, лицо, но сейчас щёки как-то обвисли.
– Ой, Под, – встревожилась Хомили, – ты неважно выглядишь. Ты здоров?
Под сел на табурет.
– Вполне.
– Ты забрался по портьере? – не унималась Хомили. – Не следовало, наверное: это слишком тебя разволновало.